Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

— Лучше будет, если он пойдет своей дорогой, а я своей. Так мы хоть друг другу мешать не будем.

Голос ее смягчился, и на грустном лице промелькнула безграничная нежность. Удивленный Матье, угадав, что в ней проснулось новое чувство, которое она хочет скрыть, быстро произнес:

— Ну, что ж. Пусть идет своей дорогой, — это самый короткий путь к смерти, особенно теперь, когда вы начали его кормить.

Она снова рассердилась.

— Разве это моя вина? Ведь я отказывалась давать ему грудь. Вы сами знаете, как я смотрю на эти вещи, и я просто рассвирепела, чуть не подралась с госпожой Бурдье, когда она мне его насильно положила на руки. Ну, а дальше сами понимаете… Он, бедняжечка, так вопил от голода, что сердце у меня не выдержало.

Вот я и дала ему немного пососать, но твердо решила — завтра это не повторится. А завтра он снова начал кричать, и пришлось его снова покормить… Только все это мне на горе. Не пожалели меня, а мне теперь еще хуже, скоро придется и от него избавиться, как от тех двух.

На глазах ее показались слезы. Это была обычная история девушки-матери, которую в конце концов удалось уговорить хотя бы в течение нескольких дней покормить грудью своего ребенка в надежде, что она привяжется к нему и уже не захочет с ним расстаться. Действуют так, главным образом, для того, чтобы спасти ребенка, ибо нет на свете лучшей кормилицы, чем природная кормилица — мать. Норина инстинктивно поняла, что ее хотят заманить в ловушку ее же собственных чувств, она изо всех сил отбивалась, резонно ссылаясь на то, что лучше не начинать, раз все равно придется отдать ребенка. Но как только она уступила, ловушка захлопнулась — эгоизм ее уступил под напором жалости, нежности, надежды, переполнивших ее сердце. Несчастный младенец, бледный и тщедушный, в день своего первого кормления весил не слишком-то много. После этого его каждое утро взвешивали и в ногах кровати к стене приклеили бумажку с кривой его веса. Поначалу Норина не заинтересовалась всем этим и лишь изредка бросала безразличный взгляд на диаграмму. Но по мере того как кривая начала подниматься, наглядно свидетельствуя, что ребенок поправляется, она с каждым днем стала проявлять все больший интерес. Однажды из-за какого-то недомогания ребенка кривая пошла вниз. С этого дня Норина, сама не своя от нетерпения, ожидала часа взвешивания и бросалась смотреть на диаграмму. Когда кривая изо дня в день стала вновь подниматься, Норина громко смеялась от радости, — ей полюбилась эта тоненькая и хрупкая линия, которая шла вверх, свидетельствуя о том, что ее ребенок спасен, что он становится все тяжелее, все крепче, потому что черпает силу в ней, в ее молоке, в ее крови и плоти. Как-никак она произвела его на свет, и пробудившееся наконец материнство распускалось в ней цветением любви.

— Если вы хотите его убить, — повторил Матье, — достаточно только отнять его от груди. Посмотрите, как он лакомится, милая крошка!

И действительно, ребенок жадно сосал грудь. Норина громко разрыдалась.

— Боже мой! Вот вы опять начинаете меня мучить… Неужели вы думаете, что мне легко теперь с ним расставаться! Ну, да ладно, до того меня довели, что, так и быть, расскажу, почему я плачу по ночам. Никогда я не была злой, вы сами знаете. Чует моя душа, когда придут за этим ребенком, прямо сердце из груди вырвут… Ну что, вы довольны? А многого ли вы добились? Только — что до слез меня довели, тут уж все равно ничем не поможешь, придется ему отправиться в сиротский дом, а мне возвращаться на панель, откуда меня вместе с прочим мусором выбросят на свалку.

Сесиль, вся в слезах, обняла сестру, поцеловала ребенка и снова размечталась вслух о том, как счастливо они заживут втроем в славненькой комнате, где у них будет сущий рай, где их ждут бесконечные радости. Вырезать и клеить коробочки совсем не трудно. Когда Норина выучится, ей, здоровой и крепкой, легко будет заработать даже три франка в день. Пять франков на двоих — разве это не целое состояние? Они и ребенка смогут вырастить, а все плохое уйдет, забудется! Сопротивление Норины слабело, наконец она дала себя уговорить, перестала повторять «нет».

— Вы мне совсем голову заморочили, ничего я больше не соображаю, делайте как хотите… Ну конечно же, для меня будет счастьем оставить ребеночка у себя!..

Сесиль в восторге захлопала в ладоши; растроганный Матье произнес с глубоким чувством:

— Вы его спасли, а он спасет вас!

В эту минуту на пороге показалась длинная, черная фигура, и в комнату вошла худая девица с суровым лицом, потухшими глазами и бескровными, бледными губами. Где же он видел эту плоскую, как доска, девушку без признаков груди и бедер? И вдруг он с ужасом узнал Эми, англичанку, которая, как ему показалось, ничуть не изменилась за прошедшие десять лет, — и возраст как будто тот же, и платье то же, и та же невозмутимость иностранки, не давшей себе труда хотя бы изучить язык страны, куда она приезжала освобождаться от бремени. Теперь Матье узнал даже чемодан и маленький саквояж, стоявшие на соседней кровати. В четвертый раз она рожала в этом заведении, в четвертый раз, так же как и в первые три, она, никого не предупредив о своем приезде, явилась в одно прекрасное утро за восемь дней до родов, три недели пролежала в постели, затем сбыла с рук ребенка, которого отправили в воспитательный дом, и теперь спокойно отбывала к себе на родину тем же пароходом, которым приехала.

Когда она уже собралась уходить, прихватив свой незатейливый багаж, Норина остановила ее:

— Вы все уладили и уже покидаете нас? Поцелуйте же меня, поцелуйте моего маленького!

Англичанка слегка коснулась губами голого черепа новорожденного, словно ей страшно было за это маленькое тельце, такое теплое и нежное.

— Счастливого пути, — добавила Норина.

— Jes… здравствуйте… здравствуйте…

И она ушла, даже не оглянувшись в последний раз на комнату, где столько выстрадала. Матье оторопело смотрел вслед этой долговязой девице, которая, казалось, уж никак не создана для любви и которая время от времени появлялась во Франции, чтобы между двумя пароходными рейсами избавиться от ребенка. Кто был отцом ее детей? И откуда, боже правый, такое безмятежное спокойствие и такая черствость, как может она даже перед отъездом не подумать о младенце, которого оставляет на произвол судьбы?

— Скоро она до дюжины дойдет, — продолжала Норина, когда англичанка скрылась за дверью. — Заметьте, она никак не научится французскому, хотя несколько раз приезжала сюда рожать! Сколько я ни расспрашивала ее о том, что она делает в Англии, мне так и не удалось вытянуть из нее ни слова. Если она, как говорят, монашка, значит, при желании, можно повсюду себя дурно вести… Вот уж кому надо было ребенка грудью покормить, может быть, тогда перестала бы раскатывать туда и обратно!

Она весело рассмеялась, словно бремя свалилось с ее души. И ей непременно захотелось встать с постели и с ребенком на руках спуститься вниз проводить сестру и их друга.

Уже больше получаса Констанс и г-жа Анжелен совещались взаперти с г-жой Бурдье. Первая не пожелала себя назвать, предпочитая разыгрывать роль услужливой приятельницы, не решившейся оставить подругу при столь щепетильных обстоятельствах. Но акушерка профессиональным чутьем угадала будущую клиентку в этой излишне любопытной даме, которая засыпала ее градом вопросов. Только что произошла тяжелая сцена: не выдержав отчаянных настояний г-жи Анжелен, акушерка, понимая, что не сможет больше безнаказанно поддерживать ее несбыточные надежды, решилась намекнуть на бессмысленность дальнейшего лечения. Несчастная женщина залилась слезами, оплакивая свое горе. Констанс требовала объяснений, пораженная и испуганная тем, что в их возрасте могут случаться подобные вещи. Г-жа Бурдье с готовностью стала восхвалять свой метод лечения, привела множество удивительных примеров, назвала даже двух дам, старше пятидесяти лет, которые благодаря ее лечению забеременели. Слава богу, большинство женщин излечивается, в восьми случаях из десяти ей сопутствует удача. И раз уж она признала себя бессильной, значит, дело идет о серьезных осложнениях. Г-жа Анжелен заплакала еще горше, — так непереносимо тяжко было сознание, что она оказалась в числе отверженных. Тщетно пыталась Констанс утешить подругу, хотя втайне радовалась: оказывается, дети могут быть даже в пятьдесят лет, и у нее, таким образом, еще десять лет впереди, если она надумает родить второго ребенка. И она многозначительно кивнула акушерке, стараясь дать ей понять, что надо быть милосердной и продолжать обманывать бедняжку г-жу Анжелен.

Когда дамы поднялись и г-жа Бурдье пошла их проводить, ей захотелось смягчить свой суровый приговор. В сорок два года она располнела, но ее округлившееся лицо по-прежнему сохраняло веселое, приветливое и добродушное выражение, что так помогало ей в делах. Стараясь быть как можно любезнее, она проговорила: