Карманный оракул (сборник) - Дмитрий Быков

В тринадцатом году случился процесс Бейлиса (правда, на первом он был осужден, на втором оправдан), потом началась война, потом резко усилилась коррупция, доходящая до полного беззакония. В восьмидесятом случился Афган, в восемьдесят третьем сбили южнокорейский «боинг» и началась серия андроповских зажимов – аресты диссидентов, проверка пребывания на местах в рабочее время и т. д. Сейчас такими триггерами стали убийство Немцова и фактический паралич расследования; санкции, антисанкции, продуктовые аутодафе; Сенцов и Васильева. Все это симптомы перехода распада в грозную стадию, когда властям кажется, что удержать ситуацию невозможно, кроме как окончательно закрутив гайки. Горький в «Самгине» точно назвал эту тактику: тушить огонь соломой.

Ну давайте.

Почему я горжусь своим народом – подчеркиваю, не страной, которая есть явление сборное и сложное, а именно народом, массой? Потому что у этого внешне инертного, киселеобразного на первый взгляд народа – см. прелестную сказку бессмертного Щедрина «Кисель» – на самом деле очень четкие представления о границах дозволенного. Он чует слабину, выражающуюся в истерическом устрашительстве. И с какого-то момента он перестает соблюдать с государством спасительный, казалось бы, пакт: я, мол, делаю вид, что работаю, а ты – что платишь. Я ворую, и ты воруешь. Я даю жить тебе, ты – мне. С какого-то момента он перестает верить в эту конвенцию и тихо спрашивает: чего это ты, мил человек, руки распускаешь? Подвинься, пожалуйста.

И вот что особенно интересно. Такова реакция русского народа именно на чрезмерность, потому что он готов терпеть и даже оправдывать многие меры, поддерживающие гомеостазис системы, но стремительно реагирует на ее саморазрушение. Любая избыточность – жестокость ли это, устрашение или попросту зашкаливающий уровень пропаганды, над которой начинают хохотать уже в голос, – становится предлогом для разрыва негласных договоров. Мы готовы терпеть и даже поддерживать тех, кто готов нас уважать, хотя бы и на словах; но как только нам дают понять, что наше место в лакейской и что мы по определению стерпим все, такие уж мы терпеливые, – ответка прилетает в считанные месяцы. 25 августа нам было продемонстрировано истинное мнение государства о нас. Более того, выпустив Васильеву, власти решили ужесточить условия выхода по УДО. Чтобы она, видимо, оказалась последней, кого коснулось милосердие.

Это – уже не пренебрежение. Это демонстрация, плевок непосредственно в харю.

25 августа в русской истории, что называется, сакральная дата. Это день рождения Ивана Грозного и день начала Корниловского мятежа. Теперь это еще и день национального терпения, которое именно в этот исторический момент в очередной раз лопнуло.

Многие этого пока не поняли. Так не всем же быть понятливыми.

По крайней мере, в одном аспекте сбылось (пока): в деле Сенцова после обмена Савченко наметилось движение и есть шанс, что его обменяют. Что касается лопнувшего терпения – при отсутствии вменяемой социологии все главные процессы в России толком не отслеживаются и мало кем замечаются, но нарастающая общественная инертность – тоже ведь признак того, что терпение лопнуло, а интерес к происходящему утрачен. Обычно такая инертность заканчивается после первого демонстративного акта презрения со стороны власти – только для демонстрации такого презрения (и такой готовности к социальному взрыву) нужен не украинский Сенцов, а какой-нибудь отечественный кум Тыква.

Несовместимость

Представьте, что вам с войны – у нас война одна, Великая Отечественная, – приходит похоронка: ваш сын повесился из-за ссоры с девушкой. То есть даже того утешения, что он пал смертью храбрых, у вас нет. При этом вам разрешается его похоронить, но вы точно знаете, что постоянной девушки у него не было (было несколько, и ни с одной он не ссорился). Вдобавок у него столь явные повреждения, что в версию о самоубийстве поверить никак невозможно, а про неуставняк вам запрещается даже думать, и представители части хранят каменное молчание.

Вот это и есть нынешняя Россия: она уже ведет священную войну со всем миром, кроме нескольких маргинальных республик, но в этой священной войне никто не гибнет. Стоит псковскому депутату Льву Шлосбергу обнаружить захоронения десантников, как он становится жертвой избиения и перестает быть депутатом. Солдаты погибают от несчастных случаев или вешаются. Это был такой универсальный рецепт Министерства обороны: если солдата забили деды или он погиб в результате несчастного случая – писали, что повесился из-за девушки, даже если перед смертью он нанес себе несовместимые с жизнью побои. Все, видимо, из-за девушки. А если родные начинали рыпаться и требовать расследования – при советской власти и особенно во время перестройки такие случаи бывали, – им сообщали, что они плохо воспитали сына, не подготовили его к воинской службе. Он плохо переносил ее тяготы и лишения, выражавшиеся в голоде и непрерывном наведении порядка. И, главное, он не мылся. Это сообщали в обязательном порядке: плохо, неохотно мылся. Другие мылись охотно, радостно брызгались, а этот как-то не того. Не содержал себя в опрятности, не всегда был помытым.

Но тогда была другая армия, вот в чем штука. Тогда, несмотря да же на Афган, пропаганда войны не лилась из всех телевизоров полным ходом. Тогда – не считая Афгана – армия была похожа на игру в войну, на заповедник дубизма, на огромный плац, где салабоны занимались бессмысленной шагистикой; солдат использовали для строительства генеральских дач или для бесконечного подметания, и все это было как-то понарошку. При первом дуновении свободы офицеры побежали из этой армии кто куда – в кооперативы, в ларьки, в охранники. Сегодня все обстоит иначе – мы гордимся невероятной мобильностью, клянемся превратить Америку в пепел, упиваемся каспийскими стартами ракет «Калибр НК». В такое время из погибшего на войне солдата на до делать государственного святого. Обстоятельства его гибели нельзя скрывать ни в коем случае – это самоубийство. Если контрактник отправился в Сирию – о добровольности этого шага можно спорить, но будем считать его добровольным, – он не может повеситься из-за девушки или погибнуть в драке с однополчанином. Он пал смертью храбрых, и никак иначе. Если признать его самоубийцей, священник откажется его отпевать, что и случилось в станице Гречная Балка. С воинами, павшими на фронте, так не поступают.

Вот в этой межеумочности – которая кому-то наверняка кажется залогом умеренности, способности вовремя остановиться и вернуться в прежний формат жизни – и кроется причина глобального неуспеха так называемой русской весны, переходящей в сирийскую осень. Если вы уже разбудили в людях худшее (кому-то кажется – лучшее), отжали Крым и начали войну на востоке Украины, если вы полтора года кричите о бандеровцах / бендеровцах, распятых детях, чудовищной хунте, истребляющей свой народ, и американцах, развязывающих войны по всему миру ради нефти и доллара, – постарайтесь соблюсти хотя бы стилистическую цельность, потому что нельзя переместить центр тяжести своей политики на Ближний Восток и сделать вид, что никакой Украины не было. Нельзя говорить: «Мы всегда поддерживали Порошенко» – после полутора лет издевательств над Поросенко и Яйценюхом (последний еще и воевал в Чечне). Нельзя сделать вид, что не было Надежды Савченко и дикого вранья о ней. Нельзя теперь потравливать Стрелкова, будь он хоть маньяк, хоть убийца, потому что мы догадываемся, с чьего благословения он действовал, и еще лучше понимаем, что без этого благословения никакого Стрелкова не было бы ни в Крыму, ни в Славянске. Либо вы воюете – и тогда вы отвратительны, но последовательны, и у вас есть отвратительные, но искренние сторонники; либо вы занимаетесь тотальной имитацией по всем фронтам, и тогда вас не любит никто, и пусть вас не обманывают цифры рейтинга, который рисуют ваши же подчиненные.

Солдат на войне погибает, потому что совершает подвиги, а не вследствие травм, несовместимых с жизнью. Травма, несовместимая с жизнью, – это тот стилистический диссонанс, внутри которого мы живем: когда женщину-библиотекаря сажают за журнал «Барвинок» – киевскую «Мурзилку», где кому-то примерещился флаг «Правого сектора» (обещают выпустить, но верится слабо). Когда ненависть зашкаливает, а искренность преступна; когда сначала на мерзавцев опирались, а потом их кинули. В результате у власти нет и уже не будет идейных сторонников – в ее ряды вербуются только те, на ком действительно не поставишь никакую пробу; те, кто уже поняли, что надо вести себя как можно хуже – и будешь патриотом. Потому что единственный человеческий поступок или вера в свои людоедские убеждения – уже совершенно непростительны. Кто захочет умирать за такой стиль? За него и жить-то уже никому не хочется.