Атаман Семенов - Валерий Поволяев

— У меня тоже есть сердце, Григорий Михайлович, — произнес Таскин, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче. — Я ведь также видел и девку и деда.

— Ладно, хватит распускать сопли, — обрезал его Семенов. — Раз решили в случае провала пускать в расход, значит — в расход. Тем более нас с тобою самих запросто могут поставить под винтовочные стволы. — Металл в голосе Семенова пропал, послышались дряблые нотки — было видно, что сам он такую возможность все-таки исключает, просто не верит в нее.

Таскин же, стараясь, чтобы лицо его было бесстрастным, подумал: «А что?! Это очень даже может быть».

За бортом шхуны послышался тонкий жалобный звук, будто в воде заплакала русалка, обижаясь на невнимание к ней людей. Семенов, услышав плач, напрягся лицом, закрутил головой, немо спрашивая у Таскина: «Что это?» Таскин непонимающе приподнял плечо, он, как и атаман, никогда не слышал, чтобы в море прямо из воды раздавался такой плач.

— Что за черт! — Семенов поспешно раскрутил бронзовые барашки иллюминатора. — Тонет кто-то, что ли?

В иллюминатор брызнула соленая морось. Таскин через плечо атамана заглянул наружу.

В шипучей, недобро переливающейся воде мелькнула одна проворная тень, за ней другая. Это были дельфины. Атаман отер рукою лоб.

— Такое даже в худом сне не приснится... Посреди моря, в чистом пространстве, вдруг бабий плач. Заикой можно стать.

Таскин испытующе глянул на атамана — то ли что-то происходит с ним, то ли он просто шутит: Семенов всегда утверждал, что не знает страха, и это было так. А уж насчет того, чтобы стать заикой... Перегнул атаман.

Дельфин, который шел первым, разогнался и, с тугим хлопком прорвав поверхность воды, торпедой взметнулся в воздух. В ту же секунду раздался крик — тоскующий, печальный, предупреждающий людей о беде.

Второй дельфин вымахнул из воды следом за первым и, вторя ему, также закричал.

Некоторое время дельфины шли под водой, потом снова раздался тугой хлопок, и в воздух взвился первый дельфии. Опять послышался долгий, вышибающий мурашки плач.

Дельфины предупреждали людей о беде.

Военный министр нового приморского правительства Николай Меркулов вызвал к себе полковника фон Ваха — преданного педантичного человека с усами под кайзера Вилли, хотя в России это было немодно, однако фон Вах был несгибаемым, как телеграфный столб, и если ему что-то не нравилось либо, наоборот, нравилось, он действовал вопреки всем приказаниям и инструкциям: поступал так, как считал нужным поступить. Он готов был снять с себя погоны и расстаться с орденами, если кто-то из начальства говорил, что он не прав, и требовал поступить иначе. Полковник фон Вах всегда был прав.

Войдя в кабинет военного министра, полковник щелкнул каблуками, огляделся. Кабинет был богатый, чего тут только не имелось: тяжелые бронзовые часы с золотыми стрелками украшали длинный, обтянутый зеленым бильярдным сукном стол, на стене висел лакированный морской штурвал; рядом, в рамке из красного дерева — портрет самого министра Николая Дионисьевича Меркулова; по другую сторону штурвала — карта России, отпечатанная на плотном шелке (судя по всему, японская работа); под темным стеклом книжного шкафа слабо посвечивали дорогим золотым тиснением корешки толстых фолиантов.

«Очень лихо пускает пыль в глаза Николай Дионисьевич, — отметил про себя фон Вах, — незнающий человек может в эти книги поверить... А господин министр их ни разу и не открывал». Полковник фон Вах знал младшего Меркулова лучше, чем тот знал себя.

Министр в солидном, с высокой черной спинкой, украшенной замысловатой резьбой, кресле сидел уверенно, осанисто — что-то писал на листе бумаги, под который был подстелен кусок гладкой, как стекло, бычьей кожи — канцелярский шик, пришедший из Америки. Поставив точку, военный министр показал фон Ваху на кресло, стоявшее у приставного столика.

Полковник кивнул, неторопливо опустился в кресло, устроился поудобнее и затих. Откуда-то снизу, будто из подвала, в этот роскошный кабинет принесся шум улицы. Вот простучал на камнях тугими резиновыми шинами старый автомобиль, рыкнув мотором, свернул на соседнюю улицу, вот пронеслись два китайчонка со свежей холодной водой — ведра они держали на голове и звонко постукивали по ним эмалированными кружками, — вот дзенькнул электрическим звонком трамвай. Звук усилился, потом начал слабеть, сделался глухим, словно бы ему приходилось просачиваться сквозь ватную прокладку, затем исчез.

Младший Меркулов устало протер глаза, пожаловался надтреснутым голосом:

— Вымотался как собака. Охота плюнуть на все и укатить куда-нибудь на Окинаву есть ананасы с мандаринами.

— На все плевать нельзя, Николай Дионисьевич.

— Знаю. Слюней не хватит. И кое-что мы с вами, дорогой полковник, обязательно совершим.

Фон Вах выпрямился в кресле.

— Жду ваших приказаний.

— По нашим данным, четыре дня назад из Порт-Артура сюда на специально зафрахтованном японском судне под названием... — Меркулов глянул в бумагу, лежавшую перед ним, — под названием «Киодо-Мару» отплыл атаман Семенов. Цель у него одна — совершить во Владивостоке переворот.

— Это какой же по счету? — не удержался от ехидного вопроса фон Вах, показал крупные желтые зубы. — Атаман, он что, сдурел?

— Судя по всему, сдурел. Голова у него всегда была набекрень... А тут, похоже, совсем от туловища отвалилась. Мы с братом всю зиму переписывались с ним, удерживали от разных безумных шагов, но в том, что он окончательно сбрендил, мы не виноваты.

— Завтра утром атаман должен быть во Владивостоке. Ваша задача, — Меркулов сделался строгим, — арестовать Семенова.

В ответ на его фон Вах скептически выпятил нижнюю губу.

— Да-да, — увидев это, с напором произнес Меркулов. — Возьмите два комендантских взвода, по паре обойм к винтовкам, два пулемета — по одному на каждый взвод, садитесь на крейсер береговой охраны «Лейтенант Дыдымов» и отправляйтесь в море встречать Григория Михайловича.

— Атаман этот крейсер шашкой изрубит. Лихой человек.

— А вы его — из пулемета, из пулемета! Не знаете, как шашку ломают о пулеметный ствол? Ах, полковник! Да еще пусть оба взвода передернут затворы у винтовок. Знаете, какой это прекрасный звук, а? На похмельную голову действует лучше холодного шампанского. Семенов быстро скумекает — раз солдаты передергивают затворы винтовок, значит, лучше вести себя тихо. Он разом протрезвеет.

— Семенов трезвым не бывает. — На лице фон Ваха появилось сомневающееся выражение.

— Ничего, когда речь пойдет о жизни и смерти — или — или, — разом хмель улетучится, — взгляд Меркулова сделался жестким, — станет трезвее стеклышка.

— Задача ясна. — Фон Вах поднялся с кресла, подождал несколько секунд — вдруг военный министр скажет что-нибудь еще — министры, они ведь на то и министры, чтобы делать многозначительные паузы, но Меркулов молчал, и фон Вах, щелкнув каблуками, откланялся.

Выйдя на улицу, невольно удивился яркому свету, ударившему ему в глаза — на веках даже вспухли слезы, — запоздало зажмурился. В кабинете Меркулова было сумеречно, как вечером, а здесь — солнце, полно жизни, толкотни, желаний, запахов, криков, говора, и так предстоящая миссия показалась фон Ваху противной, что ему захотелось плюнуть на все, сбросить с себя военную форму, переодеться в штатское и нырнуть в какой-нибудь подвальный кабачок, там за стопкой коньяка завести разговор с местными интеллигентами... О чем он будет с ними говорить? Да о чем угодно! Может же Спиридон Дионисьевнч писать о чем угодно. Об ужении крупной камбалы на донную удочку с бастионов Русского острова, о сокращении продолжительности жизни среднестатистического русского мужика, округленный до нулей возраст которого равен всего пятидесяти годкам, о вкусе икры морских ежей, которая нисколько не уступает паюсной икре — японцы в своих ресторациях подают роскошную ежовую «кашу», о моде на сатиновые сарафаны и женщин с аппетитными полными бедрами.

Прошло несколько минут, и желание «отвязаться» у фон Ваха исчезло. Он остановил извозчика и поехал в порт искать крейсер береговой охраны «Лейтенант Дыдымов».

На рассвете тридцатого мая Семенов поднялся в судовую рубку «Киодо-Мару». Капитан стоял рядом с рулевым и спокойно посасывал какой-то обмылок, отдаленно напоминающий трубку. Увидев атамана, капитан выудил обмылок изо рта, поинтересовался глуховатым, лишенным всякого выражения голосом:

— Господину генералу не спится?

Капитан знал полсотни слов по-русски, еще — несколько готовых, довольно неумело слепленных фраз, которые постарался заучить так, чтобы они звучали не по-японски, а по-русски, без сюсюканья, и в этом почти преуспел, иногда те, с кем он говорил, удивленно приподнимали брови: надо же, как здорово желтоголовый чешет по-нашенски; атаман Семенов знал полсотни слов по-японски, полсотни по-китайски и хорошо — монгольский язык, так что худо-бедно объясниться с капитаном они могли.