Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Куприн, стоявший в томительном ожидании отказа возле редакции, глазам своим не поверил — четвертной билет!
Он тут же побежал покупать себе штиблеты, а свою рвань сбросил возле магазина. Потом был лихач, ресторан «Аркадия», белое бессарабское вино, жареная рыба. Славное было время!
За верную дружбу! — Куприн выпил «на посошок» и отправился гулять в Булонский лес, благо тот был рядом.
6
Пришли к Бунину Дон-Аминадо и Мунштейн, писавший под псевдонимом Лоло.
Дон-Аминадо, галантно расшаркавшись, представил спутника:
— Мой друг — непотопляемый миноносец…
— Мы отлично знакомы, — улыбнулся Бунин. — Я печатался в журнале Леонида Григорьевича «Рампа и жизнь». Но почему «миноносец»?
Выяснилась история — и грустная, и забавная одновременно.
Мунштейн, человек характера робкого, осторожного до трусливости, плыл из Одессы к берегам Турции. Пароход назывался «Грегор». Этот рейс стал его последним. Налетел он на мину и тихо пошел ко дну. Почти со всеми его пассажирами. Дело было в январе. Море ледяное, долго не продержишься.
Мунштейн оказался за бортом, бултыхался сколько мог. Но замерз вдребезги, сил нет, а тонуть все равно не хочется. Что делать? Вдруг видит, какая-то штуковина плавает, на бочку похожая.
Предприимчивый Мунштейн ухватился за нее. Стало немного легче. Только весьма прохладно. Рассчитывать не на что. До Турции далеко. К большевикам, уже занявшим Одессу, возвращаться не хочется. Лучше бедному еврею утопиться.
Пригляделся, а он, оказывается, за громадную мину держится. Ужас еще больше объял пловца. Хотел бросить — совсем страшно стало.
Вдруг, сквозь рассеявшийся туман, что-то большое зачернело. Пароход плывет! Мунштейна увидали, его «спасательный круг» тоже разглядели.
Кричат в рупор:
— Бросай мину, плыви к нам!
— Не могу, утопну! Спа-си-те!..
— Тогда — гуд бай!
Как услыхал Мунштейн это иностранное слово, так оттолкнулся, оттолкнулся от мины и саженками — прямо-таки заправский спортсмен! — к пароходу. С того уже шлюпку спустили…
Вытащили редактора, откачали, обогрели, выходили и назвали гордым именем — «Миноносец»! А мину из пушки расстреляли — до неба рванула. Дон-Аминадо, показав блестящие способности рассказчика и актера одновременно, поведал эту потрясающую историю, о которой, впрочем, Бунин был немного наслышан.
Гости выпили чай, съели печеночный паштет. Мунштейн-Лоло прочитал свое стихотворение «Пыль Москвы». Хотя Лоло сочинил его совсем недавно, но Дон-Аминадо воскликнул:
— Оно знаменито, как Эйфелева башня!
И впрямь, эти стихи читали с эстрады, его строки помнили наизусть. Даже Тэффи использовала в лестном качестве — эпиграфа. Даже советские газеты перепечатали его. При этом, по причине своей партийности, не преминули еще раз поизгаляться — «белоэмигрантские крокодиловы слезы».
А зря! Стихотворение и впрямь трогательное.
Пыль МосквыИстомили тяжкие этапы,На морском сижу я берегу.Пыль Москвы на ленте старой шляпыЯ как символ свято берегу.
Голос у Лоло задрожал. Москву любил он нежно и страстно, справедливо полагая, что это — самый лучший на свете город. Леонид Григорьевич вполне искренне признавался, что чуть ли не каждую ночь ему снится дом под номером один, это на углу Большой Дмитровки и Богословского переулка, и что он отдал бы половину жизни, лишь ночь провести под родной кровлей.
Дон-Аминадо вполне серьезно говорил:
— Мунштейн спасся только потому, что очень домой хочется.
Как бы то ни было, но Бунин с большим вниманием слушал стихотворение. Поэт продолжал:
В этой шляпе я войду с цветамиВ золотую, старую Москву —И прильну к родной земле устами,И склоню усталую главу.
Буду слушать долгими часамиЧерных дней трагическую быль.Буду плакать… Жгучими слезамиС полинявшей ленты смою пыль.
Бунин от волнения не мог говорить, Вера Николаевна откровенно роняла горькие слезы.
Лишь Дон-Аминадо остался верен себе. Он с легкой иронией спросил:
— Леонид Григорьевич, вам сегодня опять Большая Дмитровка приснилась?
Сам Дон-Аминадо считал (и был по-своему прав), что самый лучший город в мире — Одесса, а самые достойные люди — одесситы.
Лоло вполне серьезно отвечал:
— Сегодня мне снилось другое: будто бы я набираю номер моего московского телефона — 258-25, а какой-то посторонний голос мне отвечает:
— Гражданин Мунштейн утонул в Чистых прудах. Просьба нас не беспокоить!
Дон-Аминадо расхохотался:
— Гражданин Мунштейн, вы зря расстраиваетесь! Если вас Черное море не приняло, то Чистым прудам это тем более не грозит.
…Нет, поэт не увидал ни Чистых прудов, ни Большой Дмитровки. Умрет он вскоре после войны — в сорок седьмом году, никому не нужный, всеми забытый. Его прах примет чужая земля.
И ОБРУЧИ НА БОЧКАХ
1
— Вот и «басурманский» новый, 1921 год пришел, — говорила Вера Николаевна, хлопотавшая вокруг праздничного стола.
Скучным вышло это застолье. Со всем своим семейством пожаловал Куприн. Он мрачно пил рюмку за рюмкой, Бунин еще не поправился после болезни.
— Первый Новый год отмечаем на чужбине, — сказал Иван Алексеевич. — Эх, а как славно в мирное время гуляли…
Но и эта ностальгическая тема не расшевелила Куприна.
Тогда Бунин вспомнил о всероссийской славе приятеля, которая началась едва ли не сразу после появления первых рассказов в «Русском богатстве». Другие — Горький, Шаляпин, Андреев — жили в непрестанном упоении своей славой и даже между собой, гуляя в отдельных кабинетах ресторанов, не могли отделаться от какого-то неестественного выспреннего тона.
— Мне нравилось, как ты, Александр Иванович, нес бремя собственной славы. Ты, кажется, вовсе и не замечал ее, не придавал этой самой славе ни малейшего значения. Ты не менял ни привычек, ни друзей, вроде босяка Маныча, — сказал Бунин.
Вера Николаевна мудро добавила:
— Хочешь узнать человека, дай ему славу.
Куприн улыбнулся:
— Ведь не на моем юбилее сидим, что меня хвалить. Что было, то навсегда сплыло. Я нечестолюбив.
— Зато самолюбив! — подчеркнул Бунин.
— Вот это — в точку! Я самолюбив до бешенства. А на честолюбие не имею даже права.
— Что так?
— Я ведь писателем стал случайно. Долго кормился тем, что Бог пошлет. Потом стал кормиться рассказишками — вот и вся моя писательская история. Правду сказать, писал эти рассказишки легко, на бегу, посвистывая, и продавал их за сущие гроши. Печатал их в небольшой киевской газетке.
Елизавета Михайловна, жена Куприна, предложила тост:
— За творческие успехи!
Дружно выпили шампанского.
Куприн немного разговорился, продолжал свой рассказ:
— Вышел я из полка, а у меня нет знаний — ни житейских, ни научных. Набросился я на книги, по сей день не могу насытиться чтением.
Бунин едва заметно улыбнулся. Сколько он знал Куприна, заподозрить его в ненасытной тяге к чтению было бы несправедливо. Хотя натура Куприна была в высшей степени талантливой, он все усваивал на лету, но что он по сей день не может «насытиться»… Нет, этого не было. Жил и развивался он как-то стихийно. Всякое море ему было по колено. Не ценил он ни своего ума, ни своего таланта, ни здоровья.
Спустя годы Бунин будет вспоминать своего старого друга с нежностью и болью:
«Восемнадцать лет тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже в Париже, — самыми близкими соседями, в одном и том же доме, — и он пил особенно много, доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал нам: «Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев». Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет пятнадцать, «молодцом во всех отношениях», как говорили некоторые. Но всему есть предел, настал конец и редким силам моего друга: года три тому назад, приехав с юга, я как-то встретил его на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза. Как-то я получил от него открытку в две-три строчки, — такие крупные, дрожащие каракули и с такими нелепыми пропусками букв, точно их выводил ребенок… Все это и было причиной того, что за последние два года я не видал его ни разу, ни разу не навестил его: да простит мне Бог — не в силах был видеть его в таком состоянии.
