Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Из моего академ[ического] выпуска знаю убитыми: Вицнуду, Сегеркранца, Жукова и Орлова. Вчера только услышал про второго. Все они погибли, будучи уже командирами полков. Это показатель, какие же в действительности у нас большие потери. Все эти четверо не одинаковы; два средние были прекрасны, а особенно Жуков, но на фоне их подвига – вольного или невольного – и под перспективой их крестного страдания они становятся чистыми и дивными… Уже вокруг них вьются легенды, как гирлянды цветов, и эти легенды, чем дальше, тем становятся пышнее… Слава умершим на поле брани!

Эту сторону войны мы все забыли. Проза ее и великие текущие нужды, эмалевые кресты так берут всех нас, что о могилах и крестах деревянных нам некогда подумать, как следует… Где они, по каким горам, перелескам, лесам, холмам, долинам, берегам рек и ручьев они разбросаны, эти маленькие кучки, навсегда отмеченные деревянным крестиком? Их так много кругом, они так обыденны, что внимание утомляется, а рука устает креститься. А между тем под ними-то и лежат герои, хотя часто другие носят заслуженные теми кресты.

Я помню могилу у дороги в лесу… вероятно, помер дорогой тяжелораненый, и его схоронили. Это был случайный, но трогательный приют. Лес густой и разный, ветер шумит только вершинами, а внизу невозмутимый покой… Я часто ходил мимо и на поперечной перекладине креста видал не раз маленькую птичку, серенькую, с цветным зобиком и зеленоватыми каймами на крыльях… она беззаботно путешествовала по перекладине креста и говорила, говорила без конца, как дети, которых заблаговременно не остановили. Может быть, это все были разные птички, но мне хотелось думать, что это была одна и та же, птичка милосердия, которая наладила посещать одинокую могилку и старалась человеку, придавленному землей, поведать то, что она знала… пропеть ему свою птичью песню, прощебетать о далеком осиротелом его угле, может быть, рассказать и о том, как его братья продолжают биться и обещать ему милосердие Творца…

Возле меня, недалеко от церкви, хоронят убитых, и мне приходится очень часто слышать похоронный марш, наигрываемый оркестром. Еще в день прихода сюда, или вскоре после, их было немного, этих холмиков, а теперь, блуждая с адъютантом, мы насчитали их сорок восемь… это за тихие дни.

Я часто гуляю у подножия этого импровизированного кладбища, и мне приходит на мысль бессилие организации человека: отчего бы мне, получая впечатление от могил, в ту же минуту не получать способности [видеть], что теперь делается там, в глубине страны в 48 семьях, что чувствуют они, остро ли помнят или стали гнуться под нажимом беспощадного времени; как они представляют себе эти могилы, у подножья которых я брожу со своими думами и которые так малы, тихи и скромны… А как торжественен марш, при котором их хоронят, и как сильно он звучит, словно вещает о чем-то победном и ярком… замолк, разошлись люди, и остались молчаливые холмики… тихо и одиноко.

Назаренко до сих пор нет, также нет всех твоих посылок. Где это все, не поймешь и не объяснишь себе. Не знаю, удастся ли мне дождаться Ник[олая] Петр[овича], но Назаренко я дождаться надеюсь. Завтра еду к своему полку, где буду обедать со своими офицерами. Вчера получил настойчивое приглашение. После своих трех писаний еще никакого ответа не получил. Интересно, как отнесется А. А. Павлов.

Давай, моя родная, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму и Лелю. А.

Дорогая женушка!

Сегодня я уже написал тебе письмо, но теперь пишу другое. Сегодня уезжает мой адъютант Григор[ий] Григорьевич Хмелевский в отпуск. Пробывши дома дня 2–3, он поедет в Петроград, чтобы там себя устроить. Ты – будь ласкова – к моменту его приезда приготовь ему что-либо более или менее определенное. Это человек прекрасный и заслуживает поддержки. Как прапорщик, он приносит пользу среднюю… как хороший офицер – не более; примененный же на военной технике, как большой патриот-националист, он принесет пользу большую… Он тебе многое порасскажет, так как мы с ним прожили вместе два месяца и прожили хорошо и интересно. Только вначале тебе придется из него вытягивать, а затем он разойдется, и понукать его не нужно.

Я сегодня (или вчера… я уже писал тебе) выразил свое согласие на штаб дивизии и скоро, вероятно, получу назначение. Я попытаюсь в промежутке проскочить до Петрограда, но если это не удастся, все же попытаюсь проехать в Киев, где назначаю тебе свидание. Дня 2–3 мне здесь, я думаю, можно будет побыть. Обыкновенно я останавливаюсь у Гладынюка (Фундуклеевская), если же там не будет комнат, я все равно оставлю в этой гостинице свой адрес. Точно также сделай и ты, если приедешь раньше меня. Телеграфировать буду так: «Приезжай Киев, останавливайся Гладынюке к такому-то. Андрей». Эта мысль пришла мне в голову сегодня вечером, когда я разгуливал по тропинке, и то оживление, которое меня охватило при этом, и те фантазии, которые полились, показали мне, как я по тебе соскучился. Мы поживем на славу: посмотрим Лавру, соборы и все-все, что полагается. Захвати с собою денег, не менее, скажем, 100 руб., так как у меня сейчас всего 30 руб., и я могу заторопиться и ничего с собой не взять.

Сегодня получил от тебя большое письмо (начало от 21.XII и конец от 8.I), которое обрисовало мне картину твоей праздничной жизни. О какой Тане, которая прошла только три класса, ты говоришь, я не понял… Сцена с Ейкой – прелестна. Почему Назаренко так долго не едет, придется мне его покрывать, иначе ему может сугубо достаться. Относительно, напр[имер], Маслова, мне пришлось писать какую-то «официальную» ерунду. Теперь всего боятся, кажется, собственной тени. Сейчас у меня новый адъютант – Ник[олай] Вас[ильевич] Бардин, нашего полка. Говорит с развалкой, но производит хорошее впечатление.

Итак, жен, даст Бог увидимся и наболтаемся… Готовь вопросы и готовься к ответам, а я буду делать тоже самое. Думаю, что это письмо придет раньше того, которое я послал сегодня утром и которое у меня вышло немного траурным… полагаю, что числа 23–24.I оно тебя достигнет. Если нет, ты и сама поймешь телеграмму. Давай губки и глазки, а также цыплят, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя и бедная моя женушка!

Как же это [ты] умудрилась простудиться и заболеть, а 2) как же это ты задумала это скрыть. Целую жизнь мы с тобой спорим: я – все надо открывать друг другу; ты – во имя разных там хитрых соображений кое-что надо и скрыть… и все ты остаешься при своем. Упуская из виду, что к доносчице Татьянке теперь присоединяются доносчики Кирилл и Евгений. По крайней мере, этот в своем письме поставил вопрос ребром и, удивительно, не забыв назвать твою болезнь («ангина»), тем все мне ясно представил… из писем папы, Тани и из доклада Назаренко ясной картины я вынести не мог.