Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

От тебя получил письма от 16, 17 и 18-го. Ты опять начинаешь ездить по Петрограду и, конечно, будешь уставать. Конечно, Петроград интересен и в нем много занимательного, но он велик, и чтобы его обойти, нужно иметь иные ноги, чем те, которые имеются у моей женушки. Кроме того: ни в одном из этих писем нет и слова о том, что ты лечишься, а если это так, то в чем состоит твое лечение? Моя сизая голубка, ведь это не в шутку меня и интересует, и волнует; ты должна поправиться во что бы то ни стало. Нельзя же всерьез расстроить свои нервы до того, что на 12-м году думать и нервничать на тему, любит ли тебя муж или нет… муж, для которого нет ничего ближе и дороже его жены, для которого она – начало и конец его личной и сердечной жизни. Конечно, задавая вопрос «любит – не любит», ты сама понимала, что занята пустяком, но в этом-то и серьезность положения, это-то и говорит о расшатанности нервов. Надя написала мне, что рано уложила тебя спать; я очень рад этому: Надя – девчонка сердечная, и она хорошо помнит наставления своего дядюшки. А в чем страдания Лели? В чем болезнь, и что ей недостает?

Я разделяю твою мысль послать агента, чтобы разыскать книги, хотя ввиду пустого твоего вагона вряд ли это удастся. Я сам не там, где ты пишешь, а Осип проездом через Каменец, может быть, и организует что-либо; самому же ему надо сначала явиться ко мне. Как сейчас себя чувствует Татьяночка… славная девочка, но с характерцом? Все ли у вас пошло по-старому? Если будут свободные деньги, то подпишись на последний заем: это надежно и выгодно. Да лечись, моя радость, лечись: это самое главное. Давай губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, племянниц. А.

Дорогая моя грустная женушка!

Получил два твоих письма от 19.II № 1 и 2. Оба письма почти деловые, полны фактов о вашей жизни, в них рассказано много, но конец одного из них (№ 1) полон грусти и почти отчаяния. Я знал и предвидел, что из-за 13 числа ты много будешь и думать, и горевать, и эта сторона наиболее меня и беспокоила. Для твоих пониманий выдавливание личного настроения (хотя бы мимолетного) на фоне расставания и в дни войны – досадная и прискорбная слабость; я знаю, ты много раз себе твердила, что нельзя было выпускать свои нервы в такие минуты, как былая, что нужно себя искусать, перещипать руку, не знаю, что делать, но только остаться на высоте переживаемого момента. Все это я думал и в ночь с 13-го на 14-е, и когда сел в вагон, и перед глазами стоял твой образ – грустный и встревоженный… Тебе будет досадно и грустно, об этом думал я непрестанно.

Но что же делать, моя милая, так вышло, и в этом мы бессильны. Это вышло, это будет или может повториться… надо быть скромным и смотреть в глаза фактам неизбежным и непредотвратимым, фактам, перед которыми мы бессильны. Есть, значит, причины, которые сильнее нас с тобою. Люди мы с тобой неплохие, жизнь понимаем серьезно и стараемся жить разумно, друг друга любим… что же еще? Вероятно, это не все. Ты, имея большую душу, полная высоких и глубоких задач, все же не умеешь вовремя сдержать своих нервов или налета гнева, а я, при всей своей опытности и наблюдательности, неспособен заблаговременно предусмотреть и предупредить твою вспышку. А в результате, случайный факт – и мы с тобой накануне расставанья мучаемся целую ночь, как будто нам еще быть вместе целые месяцы и как будто на другой день я не уезжаю… да еще куда? На поле крови! Действительно, нашли время капризничать и препираться! Это так странно, так непонятно, как будто мы с тобою пара врагов, которым мешают поссориться и они ловят для этого первую возможность: ночной покров. И за всем этим, голубка, ты неправильно толкуешь мое отношение к этому. Что мне грустно, что я могу загорячиться и даже сказать лишнее, это возможно: разве мне хотелось бы, чтобы мы с тобой так расставались, но ни моя любовь, ни мое уважение тут ни при чем.

Я люблю тебя такою, какая ты есть, со всеми твоими достоинствами и недостатками, я люблю тебя как человека, а не вынутую сумму твоих достоинств с выбросом недостатков. Конечно, сцена 13-го заставила мою фантазию пойти широко: фантазия-то у меня большая, да и случай-то был слишком яркий. Рассказать, так ведь не поверят. Но ведь это все вещи мимолетные, которые как налетят, так и не вытолкнешь… ты уже на меня за это не сетуй. И я убежден, и охотно с тобою верю, что твоя нервность и горячность – результат твоей физической слабости и плохой нервной системы, будешь лечиться – и все пройдет… останется твоя душа в здоровом теле, а душа у тебя кристально чистая. Не знаю, написал ли я тебе ясно: немного горячусь и спешу. Ты, конечно, не поверишь: после 13-го я люблю тебя еще сильнее, если это только возможно, и люблю за твое страдание и сожаление… Уже поздно, моя золотая цыпка… не горюй и не думай: что ни делается – к лучшему. Завтра постараюсь вновь написать. Лечись, это главное.

Давай твои глазки, губки и мордочку, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя женушка!

Позавчера написал тебе письмо, но чувствую, что сделал это нескладно, неясно, без определенного тона… Словно у меня, как говорят французы, midi à quatorze heures.[17] Я в своем дневнике по этому поводу нашел строки: «Знаю, как она страдает из-за своей случайной неудачи, в которой виноваты ее нервы. Думы по этому поводу очень сложны. Лишь бы это не отозвалось на детях». Ты видишь, моя золотая детка, что прослед на душе моей остался и ход мыслей направился колеей сложной, но ты этого хода, по-моему, не угадала. Я более склонен винить себя, и, между прочим, мне приходила и такая мысль: может быть, если бы я не был почти вдвое тебя старше, твоя и психика, и физика пошли бы иным путем, более ровным и нормальным, нервы твои так не растрепались бы… Словом, думал я много и на разные лады, но менее всего на ту тему, что я стану менее любить свою жену, а тем более перестану уважать ее. Ну, да оставим это. Как-нибудь, когда все минует, опять придется повернуть к этой теме.

Живу я по-старому, дел у меня много. Дело у нас идет на весну, но снег все еще подается туго. Вечером, в момент сумерек, все же нахожу случай погулять час – полтора, стараюсь гулять один, и тогда моим думам нет конца и краю. Читаю мало, но все-таки успел кончить дневник Толстого за 1895–1899 гг. и «Мистерии» Кнута Гамсуна. Толстой дает отвратительное впечатление. Старый болезненный человек, нагрешивши много на своем веку, надумал спасаться на конце жизни… спасаться на свой лад, что, впрочем, дела не изменяет. И, несмотря на это спасение, старый грешник с его обычной злобою и самоидолослужением отвратительно сквозит из каждой строчки. Боится он смерти ужасно, хотя говорит каждый раз противное. «Мистерии» хороши широтой и пикантностью замысла, неустанными блесками остроумия, курьезами… ясным дарованием Гамсуна, разлитым на каждой строчке произведения.