Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Живу я по-старому, дел у меня много. Дело у нас идет на весну, но снег все еще подается туго. Вечером, в момент сумерек, все же нахожу случай погулять час – полтора, стараюсь гулять один, и тогда моим думам нет конца и краю. Читаю мало, но все-таки успел кончить дневник Толстого за 1895–1899 гг. и «Мистерии» Кнута Гамсуна. Толстой дает отвратительное впечатление. Старый болезненный человек, нагрешивши много на своем веку, надумал спасаться на конце жизни… спасаться на свой лад, что, впрочем, дела не изменяет. И, несмотря на это спасение, старый грешник с его обычной злобою и самоидолослужением отвратительно сквозит из каждой строчки. Боится он смерти ужасно, хотя говорит каждый раз противное. «Мистерии» хороши широтой и пикантностью замысла, неустанными блесками остроумия, курьезами… ясным дарованием Гамсуна, разлитым на каждой строчке произведения.

Я тебе не пишу, как мне живется и с кем теперь я имею дело… не пишу по суеверию, по вере в сглаз и т. п. глупость. В составе нашей дивизии имеется один отряд с четырьмя сестрами; отряд располагается в той же деревне, что и мы; сестры с нами два раза обедали. Если бы Леля надумала идти на войну, то пребывание в этом отряде было бы (пока я здесь) наиболее для нее удобно. Поговори с ней и пиши мне, тогда я попробую подготовить почву. Конечно, эта работа, как недалеко от окопов и почти всегда под артилл[ерийским] огнем, является наиболее интересной, но с другой стороны на нее (передовые отряды) записаны сотни кандидаток и устроиться в эти отряды очень трудно. Узнал, что M-me Половцева служит в подобном же отряде сестрой милосердия, слывет очень умной и кокетливой.

Осипа до сих пор все нет, и это начинает меня беспокоить. Если он выехал даже только 21-го, то и то прошло уже 8 дней. Где он может быть? На счастье мой новый денщик (Игнатий) сам моет белье, и моет хорошо, так что я со своими тремя сменами белья обхожусь хорошо, но для бани не было уже простыни и полотенца. Пиши подробнее о детях, а особенно о Генюше. Нельзя ли устроить, чтобы вы с ним пораньше поехали на юг? Особенно ты, моя бедная девочка, с твоими нервами. Узнал, что мое старшинство в чине полковника за годичное командование также поднято, значит в ходу три бумаги. Спешу. Давай мордочку и глазки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Дорогая моя женушка!

Приехал Осип, и вот уже 1–2 часа мы говорим с ним неумолчно. И в результате и его рассказов, и твоего письма у меня остался все же печальный осадок. Особенно меня волнует Генюша (сегодня или завтра буду писать ему письмо): его нервность, капризная настойчивость и неуравновешенность – печальные ступени для вступления в жизнь; она-то ведь не отец с матерью: ни щадить, ни прощать она не будет, а вышвырнет суровой рукою за борт – и дело с концом. Ты тоже печальна, печальна дома, печальна в балете. И я начинаю думать, не сказывается ли на тебе утомление войной и не начинают ли сквозь это утомление просачиваться личные переживания, беря надо всем верх. Женщины экспансивнее нас, загораются живее и ярче, но на даль им не достает ни упорства, ни государственного кругозора. Этим только и можно объяснить те эксцессы, которые наблюдаются в женских кругах слабого нравственного тона: там наряды, увлечения пленными, вообще отворот от войны… «Так долго она, глупая, тянется, и кому это интересно». В женщинах высокого стиля утомление скажется большим переносом внимания на личные думы, придаванием им большего (чем прежде) значения или меланхолическим раздумьем, результатом неудовлетворения и усталости… Да и многие из нас, когда на фронте начинается тягостное и однообразное безделие, когда картины войны становятся слишком монотонными, разве мы не становимся скучными и грустными, не поднимаем капризных притязаний и не начинаем заниматься своим личным «я» больше, гораздо больше, чем это допустимо в великие переживаемые нами дни.

Но к делу. Подсчитали привезенное Осипом, и не оказалось ни одной простыни (Осип думает, что у Передирия будет… ждем его не сегодня-завтра) и одна только наволочка (в сумме две – с этим еще обойдемся). Кроме того, Осип оставил у тебя мой аттестат, вернее два аттестата, где говорится, что я в последнее время получал в своем полку и по какое число я удовлетворен разными видами довольствия. Будь добра немедленно это выслать мне, иначе мне пока придется получать деньги авансом. Относительно 21 т[ысячи] я доволен, потом будет виднее. Надо будет не замедлить подачей заявления, чтобы возможно скорее и надежнее получить деньги. Ведь одних процентов с этой суммы получится в месяц около ста рублей, значит, каждые пропущенные сутки отнимают у нас три рубля. Относительно твоего лечения Осип ничего не сказал мне ясного; ложишься ты раньше, это я понял… конечно, и это хорошо, но за мышьяком, по его словам, вы ездили и «настоящего» нигде нет. Если правильно понял: мышьяка у тебя пока нет, и ранняя лежка пока единственное твое лечение.

Завтра уже две недели, как я здесь; время пролетело со сказочной быстротой. Чувствую какое-то раздвоение: оглянусь назад к своему гнезду – и мне печально… что-то не ладится, как-то не так, а отчего, не разгадаю и ума не приложу, обернусь сюда – и меня берет дело, и я влезаю в него по уши… Мне грустно наблюдать за собою, что я, чтобы утишить печаль, берусь за дело как за лекарство, как за какой-то наркотик, чтобы забыться и не думать. Получил письмо от Мити: пишет грустно и осторожно в одно и то же время; может быть, боится цензуры, да еще домашней. Режим у них, очевидно, суровый, хотя в том, что он описывает, скорее трусливый: нет отпусков. Для отпусков необходимо мужество, а его у моего преемника никогда не было. Относительно спичек я напишу в письме к Мите и думаю, что за них уплатят, хотя крепко ручаться трудно.

Я тебе уже писал, что теперь в ходу три бумаги обо мне: 1) мое старшинство в чине полковника (двухлетнее) за годичное командование полком; 2) дело о моем Георгии и 3) старшинство в генеральском чине, если Алек[сандр] Алек[сандрович] [Павлов] поднял об этом дело. Вчера один офицер из Сибири много говорил о нем. Задним числом многое становится яснее. Ал[ександр] Ал[ександрович] – трудный и сложный человек, с капризами и неожиданностями. Оказывается, раз он на парадном обеде не подал руки своему начальнику дивизии… Как тебе это кажется? Мне теперь еще страннее кажется тот мир и покой, в которых мы с ним прожили. Жена его – бывшая жена отставного моряка, с которым он ее развел очень быстро и женился. Скорый успех – как видим – имеет и скорые результаты. Может быть, и привирают: молодежь так любит прибавить о своих любовных успехах. Осип приехал усталый, от конечной станции ехал три дня на подводе со всякими приключениями. Деньги все истратил, даже и те три рубля, которые ему в Москве дал Яша [Комаров]. Он был у них после долгих поисков (воспользовался моим адресом) и пробыл много часов; об их обстановке говорит с удовольствием, очевидно, она ему импонировала. Сначала явление «кого-то в бурке» произвело переполох, и Осипу пришлось долго мотаться и по дому (после уличного мотанья).