ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

— Почему же?

— Уж так, видно, карты легли или кости упали! Была в Ораниенбауме учительницей гимназии, чудесно вышла замуж. И через год — война. Жизнь в письмах и вечном страхе. Стала сестрой милосердия, сами понимаете, почему. В прошлом году мужа не стало. И когда Керенский объявил нынче летом, что создан Ударный Женский батальон смерти для защиты Родины — я сразу записалась. Командиром была Мария Бочкарева, с георгиевским крестом и в чине прапорщика. Боевая! Прошли мы под ее командой такую подготовочку, что иному мужику не под силу. Остригли нас, присягу приняли... Чучело штыком колола... В мишень без промаха садила... И бросил нас Александр Федорович в самое пекло, на Западный фронт. Под Молодечно, чтоб его никогда не видеть! Прямо под германскую шрапнель и пулеметы, безо всякого разума и толка! Половина моих подружек стриженых в землю тогда легли А я уцелела на той атаке безумной, и даже ранена не была. Только все во мне онемело, и сама не рада жизни стала, как подруг закапывала близ местечка Сморгонь...

— А что же дальше?

— Вернули опять батальон под Питер, пополнили. Стояли в Левашове, обучали новобранок. Женщины, девушки — шли и шли к нам, кто с горя, кто со злости на немцев, кто просто скорой смерти искал.

— А образованные вступали?

— Пожалуй, образованных было даже больше, чем фабричных работниц, прислуг, крестьянок. Командовала нами тогда некая Гусева, построже Бочкаревой.

— А с той, что же произошло?

— Выбыла из строя в той атаке... Так и не поправилась, говорят. Но дух ее в батальоне царил. Брали с разбором. Чуть кого в легком поведении заподозрят — сразу в шею. Дисциплина железная была. Вот потому и вызвали батальон в Питер, защищать правительство в Зимнем дворце... Что там получилось, вы сами, Катя, знаете.

— Говорят, только ваш батальон и отверг сдачу?

— Да, отверг. Держались мы до последнего часу. И не ради правительства, а ради нас самих, чтобы от насилия защититься. Я потом доподлинно от одного эсера услышала, как по казармам большевики солдат и матросов агитировали оставить нейтралитет: мол, три сотни баб голыми руками захватите в полное ваше распоряжение! Потом нас обманули. Но при мне весь батальон еще держался во всей строгости. Кто с площади к решетке или к дровяной баррикаде лез, — выстрелами отгоняли. Тут меня пулей в плечо и ранило.

— Вы потеряли сознание?

— Нет! Все помню. Приближалось к полуночи на 26-е число. Весь город уже был у большевиков. Один дворец — как на острове в половодье! Повели меня в какие-то внутренние покои. Тут я сразу поняла, что правительству придет конец буквально в считанные минуты! Никакой реальной защиты у него теперь не было — даже во внутренних покоях Зимнего агитаторы стали открыто уговаривать охрану не допускать кровопролития и сдаться «народным силам». Провожать меня взялась какая-то сердобольная тетушка средних лет, говорила, что горничная. Тайком шепнула мне, что почти вся мужская дворцовая прислуга к этому времени сбежала, а свои форменные ливреи, расшитые костюмы и лакейскую справку отдали агитаторам. Облачившись в эту форменную дворцовую одежку, те свободно входили во дворец через бесчисленные запасные входы и выходы. Это я и сама заметила, догадалась еще до ранения...

— А как вы вышли в город? Ведь Зимний был оцеплен...

— Меня провожатая спросила, хватит ли сил моих поискать спасения в городе? А то, мол, поймают стриженую ударницу, — не сдобровать ей у большевиков! Отвечаю, что на ногах пока держаться могу, а первую перевязку мне подружки сделали, — ранение было сквозное, крови много ушло... Повыше, чем у вас, Катя... Так вот, с этой временной повязкой, пропитанной кровью и уже кое-где заскорузлой, довела она меня дворцовыми закоулками до Певческого моста. Там, за Мойкой, во дворе бывшего Придворного певческого корпуса жила сестричка моего мужа, пианистка при одном из хоров... Мы с ней переписывались... Но я проглядела, как из девочки-консерватории успела вырасти женщина. И вот судьбе понадобилось, что забежал к этой молодой женщине ее приятель, эсер, артиллерист, командир бронепоезда. Оба они очень сочувственно ко мне отнеслись раненой, окровавленной, стриженной и абсолютно одинокой в этом новом мире. Выхлопотали они мне какие-то документы и вместе с ранеными сестрами милосердия очутилась я в лазарете. А там оказался врач-хирург... Тот самый, кто вас вчера перевязывал. Живет он на юге, где-то в Чернигове. Вот почему мне... верно, не скоро придется опять увидеть Невские берега. А вам, Катя, он пособит и с документами, и с направлением в Питер!

2

В нетопленом доме Министерства Иностранных дел отвели комнату новой переводчице Екатерине Георгиевне Беркутовой-Григорьевой, 18 лет, недавно выписанной из Елецкого эвакогоспиталя после перенесенного пулевого ранения. Бывшую сестрицу милосердия охотно приняли на должность переводчицы и машинистки. Заполняя опросный лист для вновь поступающих, она в графе «происхождение» указала: «Дворянка», однако беседовавший с ней пом. наркома Евгений Дмитриевич Поливанов[52] посоветовал ей зачеркнуть это слово и написать: «Из трудовой интеллигенции».

— Это будет понятно, — сказал Евгений Дмитриевич, — и никому не бросится в глаза...

Он бегло проверил ее знание французского, английского и немецкого. Остался весьма доволен, и против соответствующей графы собственноручно подтвердил: знание трех языков отличное. В дальнейшей беседе он, уже вполне деловым тоном, посулил Кате быстрое повышение по должностным ступеням, интереснейшую жизнь, как он дословно выразился, «у самой плиты дипломатической кухни», и подчеркнул государственную важность Катиной работы под его непосредственным Поливановским руководством, присовокупив, что саботаж интеллигенции все еще создает большие помехи в работе наркомата. Спросил, нет ли у Кати знакомых молодых людей, лояльных к большевистскому руководству и готовых пойти на работу в Наркоминдел.

Так как еще при вступлении в новую должность Катя упоминала о своем близком знакомстве с Валентином Кестнером, Поливанов расспросил и о нем, проявив немалую проницательность насчет Катиного отношения к этому товарищу. Поливанов сделал вид, что вполне осведомлен о заданиях, выполняемых Кестнером в Японии, и заметил, что в Токио ему сейчас нелегко приходится, ибо его родной брат Валерий враждебно относится к большевикам, равно как и весь штат русского посольства в японской столице. Все они продолжают считать свергнутое временное правительство единственной законной властью в России...

— Впрочем, — закончил он беседу с Катей, — Валентин Кестнер — человек не только хорошо знающий Японию, но и весьма надежный товарищ. Советское правительство ему полностью доверяет. Скоро он вернется в Петроград.