В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

Нет, это был уже совсем не тот Вайсфиш. Честно говоря, я с трудом узнал его. Желтолицый, болезненно сгорбившийся, он передвигался с видимым трудом, опираясь на палку, как на костыль.

— Шалом, Сережа! — приветствовал его я и улыбнулся, как тогда в кабинете следователя, а моя правая нога инстинктивно напряглась, готовясь к удару уже помимо моего желания.

Он взглянул на меня, и ужас узнавания вспыхнул в знакомых мышиных глазах. Сначала паника парализовала его на секунду-другую, но затем Вайсфиш опомнился, отшатнулся и бросился наутек, судорожно постукивая палкой по асфальту тротуара. А меня вдруг разобрал неудержимый смех, даже хохот. Я слышал его будто со стороны — он был громок, и груб, и невесел. Я смотрел вслед Вайсфишу и смеялся, и этот жуткий смех кнутом хлестал его по спине, по крыльям, которые словно выросли у этого червяка, спасающего свою подлую, грязную, никому не потребную жизнь. Я смеялся так, что даже прохожая старушка, ставшая случайной свидетельницей этой сцены, тоже прибавила шагу, торопливо осеняя себя на ходу троекратным крестным знамением.

1960

Двадцатка

Наши мудрецы установили, что публичная молитва должна совершаться по крайней мере десятью мужчинами. Если молящихся меньше, то это уже не миньян, то есть молитва не публичная, а индивидуальная, в которой, по моему скромному мнению, нет ни того особого смысла, ни той особой ответственности. Но мудрецы мудрецами, а у властей, как выяснилось, имелось на этот счет свое мнение. Власть издала постановление, согласно которому публичной молитвой именуется собрание как минимум двадцати человек. Смысл этого решения заключался в том предположении, что каждый молитвенный дом — неважно какой религии — должен поддерживаться достаточным количеством прихожан. И «двадцатка», мол, представляет собой именно такой достаточный минимум. Что ж, те же мудрецы учили нас уважать государственные законы.

Вот вам, друзья, грустная история на эту тему… Хотя, честное слово, я не уверен, что стоит ее рассказывать при всех. Ведь, как известно, умный человек много не говорит. Умный человек глух, нем и непонятлив. И все же что-то так и толкает меня под локоть: напиши да напиши! Напиши да напиши! Вот и приходится писать, едва ли не против собственного желания.

Начну, пожалуй, с описания нашего украинского города, наполненного заводами, промышленными предприятиями и профессиональными училищами — и это в дополнение к множеству школ, начальных и средних. Есть у нас целых три театра, дюжина киношек и два музея. Есть клубы и дворцы культуры, есть всевозможные конторы, до отказа набитые чиновниками и чиновницами. Есть магазины, рестораны и киоски, стадион, парк и бульвары. Есть прекрасная речка с лодочной станцией и скамейками для отдыхающих. Короче говоря, легче сказать, чего у нас нет. Вот я и скажу вам, чего у нас нет. Нет у нас евреев. Вернее, евреев, достойных называться евреями.

Слышу, слышу ваши протестующие крики. Действительно, по статистике в городе проживают тысячи людей с соответствующим «пятым пунктом» в паспорте. «Как же так?!» — протестуете вы. И я отвечу вам, протестующим: не крутите мне мозги. Да-да, это говорю вам я, Ицхак-Меир, сын Баруха-Кальмана: не крутите мне мозги! По нашим улицам и в самом деле ходят тысячи выкрестов и апикойресов[53]. Но евреи? Евреи, соблюдающие традиции и чтящие Имя Божье? Таких тут считай что и нет.

Сам я — пенсионер, не слишком старый, всего шестидесяти пяти лет от роду, совсем недавно, в прошлом году, оставивший место своей многолетней работы в бухгалтерии. Выход на пенсию, доложу вам, далеко не райский праздник. Всю жизнь заниматься бухгалтерским учетом, сидеть на одном и том же стуле, натирая до зеркального блеска заднюю часть штанов, рыться в конторских книгах, вписывать строки в бланки, подводить балансы и заполнять отчеты, а также выращивать геморройные шишки устрашающих размеров… — и все это для чего? Для того чтобы, выйдя на заслуженный отдых, не знать, куда деть себя, свое время, свою голову и свои шишки! Поневоле начинаешь сходить с ума…

Вот в этих-то обстоятельствах я и решил заняться общественно-полезным делом: организовать у нас миньян и дом молитвы. Потому что не мог смотреть, как теряет свою душу народ с такой долгой и выматывающей историей. Не мог смотреть на наше новое поколение, не знающее ни иврита, ни идиша, ни Торы, ни Раши, ни законов, ни традиций, ни дат, ни праздников… — короче говоря, поколение идиотов, которые сплошь и рядом предпочитали скрывать тот «позорный» факт, что их отцы и деды имели несчастье родиться евреями. Неудивительно, что эти парни сплошь и рядом женятся на нееврейках, в то время как хорошие еврейские девушки стареют в напрасном ожидании женихов.

Такая вот картина. По этой причине, освободившись от ежедневного бремени бухгалтерского учета и сменив поблескивающие в задней своей части штаны на новые и потому более матовые, но при этом оставив на вооружении геморройные шишки и очки, придающие их обладателю вид человека, день и ночь заботящегося о духовном, я прикинул общий баланс жизни, подсчитал кредит и дебет оставшихся мне годов и решил посвятить их, то есть годы и жизнь, организации в нашем городе заветной «двадцатки». Неопытный читатель может подумать, что это ерунда, плевое дело. Что ж, на то он и неопытный. Главная беда заключается в том, что подобные начинания не встречают одобрения со стороны властей — чтоб не сказать больше. Нет-нет, есть у нас и законы, и суды, есть правила и жалобные инстанции, есть, в конце концов, полная свобода совести и отделение религии от государства. Но тем не менее стоит тебе заикнуться об организации «двадцатки», как тут же начинаются проблемы.

Во-первых, люди боятся, что это дурно отзовется на судьбе детей, внуков, родных, друзей, близких и потомков всех вышеперечисленных категорий до десятого колена. Кто-то другой боится жены, которая регулярно — и по куда меньшему поводу — угрожает выгнать его из дому. Дальний родственник третьего — видный член партии, а потому вся семья в целом обязана следить, чтобы на светлом облике партийца не появилось ни одного темного пятнышка. А