Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях - Василий Потто

В Тарках Вельяминов узнал, что тревога вызвана фальшивыми слухами, но, как человек осторожный, решился выждать, что будет дальше, полагая не без основания, что затишье могло произойти и от быстрого прибытия его отряда. В этом он даже не ошибался, потому что приготовления в горах шли деятельные, но только они закутались еще более густой, непроницаемой завесой, сквозь которую не мог проникнуть даже такой светлый и пытливый ум, каким обладал Вельяминов. Простояв в Тарках более месяца, он, наконец, поднял отряд и 4 марта выступил с ним обратно на линию. Открывая шамхальство и даже Мехтулу, Вельяминов находил, впрочем, что если бы мятежники и на самом деле вторглись в одно из этих владений, то для нас, кроме пользы, ничего не могло бы произойти, так как дало бы нам основательную причину действовать решительно. О неудачах русского оружия ему, старому ермоловскому сподвижнику, не приходило в голову, – и то, что произошло впоследствии, было для него совершенной неожиданностью.

А между тем, едва Вельяминов возвратился в Грозную, как Кази-мулла вторгся в шамхальство и занял Чумкескент, сделавшийся впоследствии предметом упорной борьбы и стоивший нам столько крови и жертв. Но Вельяминову уже не пришлось быть деятелем в этих начинавшихся тогда исторических событиях.

Еще в декабре 1830 года, по случаю восстания в Царстве Польском, государь настоятельно потребовал возвращения в Россию четырнадцатой дивизии для присоединения к четвертому пехотному корпусу. Паскевич задержал ее на несколько месяцев, чтобы дать возможность Вельяминову докончить Чеченскую экспедицию, но затем должен был немедленно отправить ее в Рязанскую губернию. Государь полагал, что одной двадцатой дивизии в полном составе действующих и резервных ее батальонов будет достаточно Паскевичу, чтобы довести до конца начатое покорение Кавказа, и потому разрешал оставить на линии – и то на короткое время – только первую бригаду генерал-майора Таубе. Вельяминов получил об этом предписание в Тарках, и необходимость как можно поспешнее изготовить к походу вторую и третью бригады была одной из причин, заставивших его поторопиться с возвращением на линию. Насколько Паскевич ценил деятельность генерала Вельяминова и насколько потеря такого достойного сотрудника была для него чувствительна – это лучше всего выражено в собственноручном письме его, которым он прощается с Вельяминовым.

«Командование Ваше левым флангом Кавказской линии, – писал он 26 марта, – совершенно успокаивало меня относительно безопасности столь значительного пространства Кавказской области. В течение полугода с лишком я с особенным удовольствием видел во всех Ваших действиях одни только неусыпные попечения и ревностное желание споспешествовать спокойствию края и обузданию непокорных воинственных обитателей Чечни, столь опасных набегами и дерзостью своих предприятий. Обязанный Вам признательностью, я был уверен, что Вы своим усердием и познаниями будете в полной мере содействовать мне и в приведении на левом фланге к концу общих предначертаний о покорении горцев.

Но ныне, когда по Высочайшей воле отбытие Ваше с четырнадцатой дивизией в Россию неизбежно и должно последовать в столь короткое время, мне приятно изъяснить перед Вами мой образ мыслей во всем, что касается служения Вашего в Кавказском корпусе. С прискорбием признаю необходимость лишиться в Вас достойного сотрудника и не могу не сетовать, что обстоятельства во второй раз удаляют Вашу полезную службу из округа, вверенного моему начальствованию. Лестно было бы для меня дальнейшее пребывание Ваше в этом крае, но священная воля Государя указала непременное возвращение Ваше в Россию с полками четырнадцатой дивизии».

Вот что отвечал на это Вельяминов:

«Сколько для меня лестно письмо Вашего Сиятельства, которым изволите одобрять мою кратковременную службу в крае под Вашим начальством, столько же неприятно обстоятельство, подавшее к оному повод. Признаюсь откровенно, что гораздо приятнее было бы для меня отправлять здесь под Вашим руководством несколько знакомый мне род службы, нежели внутри России заниматься по мирному положению единственно управлением дивизии; но так угодно Государю Императору, и мне остается только свято исполнить волю Его Величества».

С отъездом Вельяминова начальство над левым флангом Кавказской линии принял командир первой бригады генерал-майор Таубе. Но это командование продолжалось слишком короткое время и протекло большей частью в Дагестане, чтобы дать какие-нибудь положительные результаты относительно общего спокойствия на линии; в Дагестане же действия его были весьма неудачны и послужили одной из главнейших причин, почему борьба, начатая у Чумкескента, захватила собой все протяжение от Каспийского моря до Военно-Грузинской дороги. Эта борьба потребовала с нашей стороны чрезмерных усилий, и когда Эмануэль был ранен, Вельяминов в третий раз является на Кавказ, но уже в крупной роли командующего войсками на линии.

XXII. ЗАТИШЬЕ НА КУБАНИ

(Эмануэль)

Оставим на время Дагестан с его новым учением, породившим нескончаемые внутренние распри, и перенесемся на отдаленные не менее Дагестана воинственные берега Кубани.

В то время как Терек, Сунжа, Малая Чечня, Качкалыкский хребет и ближайшие к нему дебри Ичкерии заселены были русскими авантюристами, перекочевавшими с берегов Дона и Волги, где политика Ивана Грозного мешала развернуться их удали, – Кубань до 1783 года оставалась для России terra incognita[171]. В этом году в первый раз засверкали на солнце штыки русских батальонов, предводимых Суворовым, и Кубань впервые опоясалась лентой русских редутов и укреплений. Грозовые тучи, наносившиеся из-за Кубани, теперь стали разбиваться об эту живую изгородь. С этих пор, в течение почти полувека, Кубань представляла спорный рубеж, переходить через который одинаково опасно было для обеих враждебных сторон. По правому берегу реки тянулись русские форты и казачьи станицы; за левым берегом, частью на плоскости перед входом в ущелья рек, частью в самых ущельях и неприступных горных теснинах, находились аулы враждебного нам народа, известного под общим именем черкесов, или адыге.

Экономическому быту как тех, так и других не позавидовало бы обездоленное население самых бедных русских губерний. Ни о каком правильном хозяйстве не могло быть и речи. Казаки, на обязанности которых лежала охрана русской земли, отвлекались от него поголовными ополчениями. Горцы, ревниво оберегавшие свою независимость и право жить за счет своих соседей, только и думали о том, как бы разорвать сковавшую их цепь. Те и другие не выпускали ружья из рук; у тех и у других плуг был заброшен. Но казаки имели за собой мирное население земледельцев, как бы служившее для них продовольственным базисом. У горцев после того, как цветущие колонии великих итальянских республик отошли в область воспоминаний, не было ничего, кроме жалкой Анапы, с ее контрабандной торговлей свинцом и невольниками. Земледелие было для них только ничтожным подспорьем, а главные средства к жизни доставляла торговля рабами и красивыми женщинами, которых они через посредство анапских факторий сбывали за хорошие деньги в Константинополь и другие большие города Европейской Турции и Анатолии. Но чтобы добыть этот живой товар, нужно было жить грабежом и набегами на русские земли.