Куявия - Юрий Никитин

Черныш вскинул голову, глаза с мольбой уговаривали: ну позволь мне встать, позволь прыгнуть к тебе, я же тебя люблю, почему ты не позволяешь мне ликовать?..

Иггельд холодно посмотрел на Блестку, велел отрывисто:

– Поднимайся. Поедешь в повозке.

– Что-то случилось? – спросила она.

– Не твое дело, – бросил он резко. – Или тащить силой?

– Не справишься, – ответила она дерзко, но поднялась и пошла, он придерживал ее за связанные руки.

Возле крытой повозки уже гарцевали двое молодых парней, на нее смотрели во все глаза. Подбежал молодой парнишка, за узду вел красивого тонконогого жеребца. Иггельд жестом велел Блестке лезть в повозку, сам вскочил на коня.

Она обернулась в дверях.

– А свою жабу с крыльями бросаешь?

– Вернется сам, – буркнул он. – Дорогу знает… Не волнуйся, он тебя встретит!

– Меня отобьют по дороге, – сказала она дерзко. – А вас всех – на колья. Нет, с тебя сдерут шкуру. С живого. А уже потом на кол!

– Мечтай, – буркнул он, – мечтай, женщина!

Но лицо потемнело, он вернулся к дракону, конь пугался и отказывался подойти ближе, Блестка видела, как он спрыгнул в раздражении, подошел к Чернышу, обнял морду и что-то настойчиво втолковывал. Руки то гладили, то теребили, даже постучал кулаком по широкому, как печь, лбу.

Дракон поднялся на все четыре с явной неохотой. Мешки и сундуки на спине и по бокам задвигались, сталкивались, а когда начал разбег, вовсе затряслись, вот-вот оторвутся. Наконец его лапы оторвались от земли, он часто и сильно мял воздух могучими крыльями, поднялся, сделал круг над беженцами, Иггельд властно указал в сторону гор, дракон поднялся выше и вскоре исчез.

Блестка сидела на узкой скамеечке в загроможденной узлами повозке, эти жалкие куявы тащат с собой слишком много тряпок, презренный народ, в окошко видно, как Иггельд вскочил на коня, резко дернул повод, конь повернулся и понесся вдоль обоза. В долине поднялась пыль, воздух наполнился ревом скота и ржанием лошадей. Волов поспешно впрягали, в телеги бросали все необходимое, но в спешке бросали и лишнее, а потом окажется, что самое важное забыли погрузить, конные отряды сосредоточились на западной части лагеря, откуда покажутся страшные артане. Все нервничали, никто не хотел вступать в бой, все стремились уйти как можно быстрее.

Блестка всеми силами души пыталась замедлить эту бестолковую суету, это бабье беганье взад-вперед, артан же поощряла пройти еще чуть-чуть, наткнуться на лагерь… И – ничто не удержит от лихого и стремительного нападения на этих трусливых кур, на этих тупых овец!

Иггельд проносился на огромном коне, суровый и яростный. От него шарахались даже воины, Блестка вынужденно признала, что он все-таки способен драться с артанскими героями на равных, но он один, а остальные всего лишь туши для артанских топоров, всего лишь живое мясо!

Наконец огромная масса из людей, скота и повозок сдвинулась с места и поплыла дальше. Блестка сжимала кулачки, артане могли остановиться на ночлег всего за соседним холмом, не подозревая, что добыча совсем близко!

Иггельд проехал возле ее повозки, бросил хмуро:

– Похоже, артане не такие уж и всезнающие!.. Легко бы могли догнать.

– Они не пытают крестьян, – огрызнулась она. – Если бы посадили на колья двух-трех, остальные сразу бы рассказали, где вы!

Иггельд нахмурился. Блестка переоценивает боевой дух куявов: зачем пытать, им достаточно показать плеть, и уже рассказали бы все про их лагерь. Но артане в своем высокомерии не догадались допросить местных крестьян, а те сами не побегут к врагам доносить на своих, и то хорошо.

И все-таки обоз двигался медленно, выдавал себя огромным облаком пыли, грохотом, скрипом телег, натужным мычанием полов и ржанием коней. Иггельд в тревоге велел отделить часть скота и лишних коней, послать навстречу врагу. Блестка вынужденно признала, что ход хороший. Наткнувшись на огромное стадо, артане могут обмануться, начнут хватать добычу, делить, отбирать лучших коней, а за это время куявы успеют приблизиться под защиту своих проклятых черных башен магов!

Иггельд во весь опор носился взад-вперед вдоль растянувшегося обоза. Тревога съедала сердце, артане на хвосте, и хотя их впятеро меньше, но от этих степных волков не отбиться, куявы – добрые, умные, веселые – все равно не отобьются, в рукопашном бою решает не ум, увы. И не богатство, не количество мудрецов в стране…

Дважды ловил себя на том, что делает крюк, чтобы проехать мимо телеги, где везли связанную пленницу. Теперь при ней неотлучно находился Ратша, периодически проверял узлы на веревках. Иггельд снова мчался вдоль вереницы повозок, а солнце сияло ярче и радостнее, воздух становился чище, и все лишь потому, что увидел ее, услышал ее голос…

Даже неважно, что она снова выкрикнула ему что-то обидное. Он уже знал, что ее твердые губы могут становиться мягкими, она может улыбаться, он никогда не забудет ту первую улыбку, неожиданную и оттого самую драгоценную, она может вспыхнуть как маков цвет, ее тонкие сильные руки, что с такой силой отталкивали, наверняка могут и обнять.

Нет, она еще ни разу не ухватила его за плечи, но перед глазами то и дело вспыхивали нелепые и дикие грезы, как однажды это произойдет, как он прижмет ее к своей груди, как ослабеет ее сопротивление, как поднимет к нему лицо с большими дивными глазами, в них загорится ясный свет, на щеках появятся ямочки, а полные губы нальются жарким огнем и потянутся к нему…

Он вздрагивал, гнал от себя эти непристойные видения, от которых слабеет тело, в руках появляется дрожь, сердце стучит чаще, а перед глазами вообще исчезает мир, вытесненный ее лицом, ее глазами, ее губами…

На второй день, не выдержав, пустил коня рядом с повозкой и попытался завязать беседу. Блестка смерила его убийственным взглядом. Иггельд сиял, как раз проезжали у подножия горы, где на вершине темнеет высокая каменная башня. Начал рассказывать, кто ее построил и какие чудеса в ней происходили, Блестка попросту задернула занавеску.

Озлившись, он пригрозил, что повезет рядом на коне связанную, а это вызовет насмешки со стороны вольничающих воинов. Она начала отвечать, но это оказалось еще хуже: высокомерия и надменности в ней хватило бы на весь дворец Тулея. Она поливала его презрением, а он чувствовал себя последним холопом, что нагло гарцует на ворованном коне.

Солнце медленно опускалось, сумрак сошел в долину, и словно разом повеяло холодом, лица стали мрачными и насупленными. В недосягаемой выси ярко сверкали вершины заснеженных гор. Солнце скрылось за краем земли, мир стал серым и бесцветным, но сияющие пики стали еще ярче, слепили глаза, словно накаленные в огне наконечники острых копий.