На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев

– Не всем же ходить в шубе и ушанке, – выпалил я.

Майор остановил на мне пристальный и колючий взгляд, как бы выжидая, что могу я добавить еще.

– Что у вас на лице? – спросил он, глядя на мои усы и бороду, которые к тому времени успели уже значительно отрасти.

– То, что обычно бывает у мужчины, – ответил я и сам чувствовал, как меня заносит.

Командир полка впился в меня пристальным, испытующим взглядом.

– Должность комбата пять занята, – произнес он, отчеканивая каждое слово, – мы поставили своего человека, – подчеркнул он, – такого, на которого можно положиться!

Я выжидательно молчал.

– Вакантна лишь должность командира взвода управления третьей батареи первого дивизиона. Если не согласны, – как бы между прочим заметил командир полка уже более мягким тоном, – удерживать не станем. Можете отправляться в резерв.

– Вы полагаете, – ответил я, – шлепать в резерв по такой грязи большое удовольствие?

– Меня не интересует чье-либо удовольствие, – услышал я вдруг спокойный, ледяной голос Шаблия, – согласны вы принять взвод управления или нет?!

– Согласен! – ответил я и тут же вспомнил слова полковника Черенцова: «Если они поставят вас на взвод, я не отпущу. Не для того вам дали академическое образование. Вы не только артиллерист, но вы еще и штабной специалист».

– Ваш командир дивизиона капитан Рудь, – долетели до меня наконец слова командира полка, – доложите ему.

Эй, Шафигулин! Проводи товарища лейтенанта в первый дивизион к капитану Рудь.

Шафигулин ведет меня вдоль железнодорожной насыпи. Земля всюду изрыта воронками, скороспелыми блиндажами и траншеями. Солдаты и офицеры все чем-то заняты, что-то делают, куда-то торопятся. Из блиндажей слышны надрывные крики команд и распоряжений по телефону.

– Товарищ капитан, – говорит Шафигулин, обращаясь к человеку в синей кавалерийской венгерке и серой барашковой кубанке, – к вам товарищ лейтенант от командира полка.

Передо мной худощавый, сутулый, немолодой капитан. Взгляд несколько вбок, как бы искоса, взгляд вкрадчивый и пронзительный, как бы въедливо выворачивающий тебя наизнанку. На груди – цейсовский бинокль. На поясе черная кобура трофейного парабеллума.

– Лейтенант Николаев, – докладываю я, – направлен к вам в дивизион на должность командира взвода управления третьей батареи.

– Так, так, значит, к нам в третью батарею? Командиром взвода управления? Так, так! – Наступает тягостная пауза. Капитан Рудь сверлит меня искоса своим пронзительно настороженным взглядом. Ну, так шож, будем работать вместе. Так я говорю? Командир третьей батареи опытный боевой товарищ. Желаю тебе, лейтенант, как у нас говорится, успеха. Елдашбай, – крикнул Рудь, – проводи товарища лейтенанта до комбата Коровина!

Елдашбай – ординарец командира дивизиона, немолодой, хитрый узбек, смуглый, с жидкими и прямыми, как у насекомого, усами. На шапке одно ухо подвернуто, другое торчит. На поясном ремне две пистолетные кобуры, финский нож, длинный немецкий тесак и подсумок для запасных автоматных магазинов. На груди бинокль, на боку полевая сумка и офицерская планшетка. За плечами трофейный шмайсер. В руках плоский алюминиевый котелок. Елдашбай ведет меня вдоль насыпи в обратном направлении, ведет молча, соблюдая важный и степенный вид. Через метров двести он останавливается у одного из наблюдательных пунктов, тычет пальцем в офицера у стереотрубы и, повернувшись, тут же идет назад. Офицер молча посмотрел на меня, потом на Елдашбая, как бы соображая, что все это значит. Офицеру за тридцать. Лицо типичного рабочего, грубое и умное. У левого глаза шрам. На голове грязная солдатская шапка, солдатская шинель с мятыми погонами старшего лейтенанта. Руки без перчаток спрятаны в рукава. Вся фигура его производит впечатление сгорбленной и невоенной.

– Лейтенант Николаев, – докладываю я, – назначен на должность КВУ.

– Коровин, – говорит офицер, высвобождая руку и протягивая ее мне. Пятерня у Коровина сильная и корявая, а улыбка мягкая и детски наивная.

Землянка наблюдательного пункта батареи подрыта под насыпь, а стереотруба выведена под рельсами в промежутке между шпалами.

– Ловко придумано, – говорю я комбату.

Похвала моя была ему явно приятной. И он тут же предложил мне взглянуть на немцев:

– Вон, смотри, они тут все как на ладони.

Мы заползаем в блиндаж, и наблюдатель уступает мне место. Прильнув к окулярам прибора, я всматриваюсь в приближенную оптикой даль. Тотчас за насыпью начинается хорошо различимое картофельное поле с остатками прошлогодней ботвы на снегу. Отчетливо просматриваются траншеи переднего края нашей обороны. А дальше – нейтральная зона и линия рядов немецкой колючей проволоки. В нейтралке догорает наш танк.

– Как это случилось? – спрашиваю я у Коровина.

– Сегодня утром пытались прорваться. Два танка дали. Одного подбили здесь, как только он на насыпь вылез. Он на ту сторону насыпи завалился. А другой, вон, до нейтралки дополз. Эх-хэ-хэ… – протянул со вздохом Коровин. – Лейтенант-танкист сказал мне перед боем: «Смотри комбат, как я гореть буду». И вот, сгорел малый.

Весенние сумерки наползали быстро, и вскоре ничего не стало видно. Даль подернулась туманной дымкой, синий полог апрельской ночи все ниже и ниже опускался на землю. Официальный прием взвода решили отложить до завтра. Ночь мы провели с Коровиным в его землянке, скорее похожей на звериную нору. Не было тут ни печки, ни койки, ни двери.

– Жилище-то у тебя больно ненадежное, – заметил я Коровину, – а в случае обвала и опасное.

– Это что, времянка, – ответил, зевая Коровин, – у нас и добротные имеются. В полутораста метрах отселе. Там блиндажи что надо.

8 апреля. Проснулся я от сильных разрывов мин. Казалось, что рвутся они где-то совсем рядом. С потолка сыплется сухой песок, и все вокруг вздрагивает и сотрясается. Коровин лежит рядом, с головой укрывшись шинелью.

– Налет? – спрашиваю я его.

– Угу. – Коровин выглянул из-под шинели, приподнялся, посмотрел и опять лег. – Профилактика, – сказал, зевая, – скоро кончат.

Налет действительно вскоре прекратился. Коровин вылез из норы, стряхнул шинель и кинул ее на куст.

– Давай умываться, – и, взяв мыло, полотенце и бритву, направился к солдату, который стоял с ведром воды наготове.

Принесли завтрак, сто грамм водки, суточную норму черного хлеба. Чокнулись кружками, выпили за встречу, за совместную работу. После завтрака я отправился осматривать «хозяйство батареи» и ненароком наткнулся на вездесущего Елдашбая с его неразлучным алюминиевым котелком. Он меня не видел, но то, что произошло в ближайшие несколько минут, превосходит всякое даже самое смелое воображение и требует пера незаурядного мастера слова.

С гордым и независимым видом, обвешанный оружием и сумками, Елдашбай шел проторенной дорогой вдоль насыпи. По каким делам ходит Елдашбай, никогда никому не известно. Слышал я, что Елдашбай даже лазает к немцам. Зачем и для чего – неведомо. Никаких погон или иных знаков различия Елдажбай не признает. И вот