Легенда о Вавилоне - Петр Ильинский

При всем при этом Апокалипсис — произведение выверенное, с продуманной внутренней структурой{204}. Иногда выделяют семь фрагментов книги, в каждом из которых, в свою очередь, описывается по семь событий (так называемые «семь семерок», их можно преобразовать и в «шесть шестерок», и в «шесть семерок»[667]). Автор неоднократно обращается к ветхозаветным текстам, особенно пророческим — из Книг Исайи, Иеремии и Иезекииля, хотя никогда не цитирует их напрямую. Тем не менее «пророческий ряд» в данном случае очевиден.

Безусловно, Откровение стоит в стороне от остальных новозаветных текстов. Исторически это выразилось в том, что в христианский канон оно попало чуть ли не в последнюю очередь и вовсе не единодушно[668]. Но нельзя сказать, что оно является единственным апокалиптическим текстом Нового Завета. Подобные мотивы присутствуют, например, во 2-м Послании Павла к Фессалоникийцам[669]. Причиной этого являлось то, что первых христиан очень занимал вопрос Второго пришествия Мессии. Ведь из этого вытекала возможность того, что недалек «конец времен». В таком смысле и стало восприниматься Откровение, хотя более чем не исключено, что его автор вовсе не собирался предсказывать ближайшее будущее.

В дальнейшем наблюдался странный парадокс: на протяжении многих веков люди пытались проецировать пророчества Иоанна Богослова на современную им действительность, и это продолжается по сей день. Всегда найдутся люди, ожидающие, что завтра случится «конец света». Были они и I веке, и в X, и в XX. Любопытно, что их особенно привлекают круглые цифры: 1000 лет, 2000 лет или, скажем, 7000 лет с Сотворения мира. Таких философов называют милленаристами, а учения, упирающие на неминуемый конец света именуют, как мы уже говорили, эсхатологией[670]. Судя по всему, эсхатологические мотивы были довольно сильны среди приверженцев молодой ближневосточной религии[671]. Особенно наводили их на подобные мысли преследования, которым они подвергались от языческих властей. Что закономерно — и по сей день: чем ужасней жизнь отдельного христианина или же какой-то группы христиан, тем чаще они ищут утешения в тексте Откровения[672]. Иначе говоря, зажиточному европейцу рубежа тысячелетий не до Апокалипсиса, а вот житель Латинской Америки найдет там немало созвучного своим настроениям.

Образ «конца света» восходит еще к начальной иудео-эллинской традиции, тому моменту, когда евреям стало известно о греческих версиях сотворения мира из пустоты, иначе говоря, о космогонии.

Конечно, это благоприобретенное знание не отменило ветхозаветного рассказа о семи днях творения. Наоборот, евреям продолжала нравиться своя собственная версия создания мира — Господом и по плану, в отличие от какого-то самозарождения из необъятного первозданного Хаоса[673]. Однако обогащенные греческими идеями иудеи пришли к очень интересному выводу: раз Божьей Волей было положено начало миру, то ему должен быть положен и конец. И все, что случится до этого конца, тоже предопределено Им. Более того, Всевышний может это будущее какими-либо знаками изъяснять (а определенные люди-пророки будут, возможно, в силах истолковать эти знамения). Из этого следует, во-первых, что решение о конце света уже принято и обусловлено волей Господней и что поэтому, во-вторых, он произойдет в строго определенное время. Плодом подобного философско-религиозного синтеза явились первые известные версии истолкования знамений-видений, в частности о разрушении мира в полном соответствии с Планом Господним: вспомним Книгу Даниила и иные, родственные ей неканонические апокалиптические произведения той эпохи.

Поэтому богословское место новозаветного Апокалипсиса хорошо известно. Он, с одной стороны, обращен к современности (тема мученичества), а с другой — предсказывает будущее, но не столько конкретное и поддающееся расчету, сколько философски-концептуальное. Автор Откровения излагает логический финал истории человечества, завершающейся торжеством праведных и гибелью грешников, когда одних ждет Царство Божие, а других — погибель огненная. Иоанн Богослов — единственный христианский писатель, который четко ответил на вопрос: «А что будет потом?» — и сделал это максимально ярко и образно. Вопрос этот чрезвычайно важен для любого философского учения. Отсутствие альтернативы Апокалипсису и предопределило его канонизацию, несмотря на все теологические проблемы, которые содержит это удивительное произведение.

Был еще один очень важный аспект — популярность текста. Сомнительную книгу, не получившую большой известности, могли и не канонизировать. Труднее отвергнуть текст широко распространенный, читаемый и почитаемый. И здесь художественные достоинства Откровения сослужили ему хорошую службу. Многие его образы как нельзя лучше подходили для устных проповедей, особенно в минуты притеснений христиан в III — начале IV в., и, скорее всего, были широко известны «непреклонным» верующим, переживших тяжелые государственные репрессии и заслуживших большое уважение других членов христианской общины. В дальнейшем это обусловило неизбежное обращение многих поколений христиан к Апокалипсису, что они делали в минуты и личных, и общественных потрясений, когда им в голову приходила мысль о конце света, о наказании служителей зла и о воздаянии праведникам. Ведь все это так нечасто удавалось увидеть в реальной жизни.

Удивительные образы, которыми насыщено Откровение, по большей части не поддаются интерпретации[674]. Однако комментаторы единодушны в том, что «Вавилон» Апокалипсиса — это Рим[675], и с ними, на первый взгляд, трудно не согласиться, тем более что традиция этого восприятия очень древняя и восходит к христианскому мученику Викторину, погибшему во время репрессий Диоклетиана в начале IV в. Его комментарий на Апокалипсис сохранил, расширил и принял автор перевода Вульгаты — бл. Иероним, а окончательно этот образ закрепился в христианской традиции благодаря другому отцу церкви — Августину Гиппонскому, мыслителю par excellence[676]. Но и здесь возможно несколько толкований, необязательно противоречащих друг другу.

Вавилон появляется на страницах книги только во второй части Апокалипсиса, после снятия семи печатей, звуков семи труб, прихода четырех ужасных всадников и явления страшного зверя 13-й главы (на его описании в дальнейшем основывался образ Антихриста), которому в какой-то момент должен подчиниться весь мир, за исключением немногих праведников-мучеников[677]. И только после этого наступает воздаяние и ангелы возглашают «час суда» Господнего. «Пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы»{205}. Несмотря на некоторую неожиданность возникновения такого образа (как будто остальные образы Апокалипсиса ожидаемы), читателям должно было быть ясно и то, что символизирует этот «Вавилон», и то, что символ этот — строго отрицательный, чему способствует и форма ангельского речения, являющаяся частичной цитатой из Книги Исайи[678].

Конкретное воплощение или дискурсивное описание совершенно необязательно. Понятно, что «Вавилон» есть все, противное истинной вере, что этим образом можно зашифровать любое порождение мира антибиблейского, антихристианского, противного Господу, что Город теперь навсегда принадлежит «царству дракона». Подробное же его описание начинается с финала 16-й главы — после излияния семи чаш «гнева Божия» (заметно напоминающих «десять казней египетских») и сбора «сил зла» у «места, называемого Армагеддон» — и занимает главы 17 и 18 (первую из них часто называют «пророчеством о вавилонской блуднице», а вторую — «пророчеством о гибели Вавилона» или «погребальной песнью о Вавилоне»). Итак, что предстает воображению потрясенного читателя?

Вавилон, который показывают Иоанну ангелы Апокалипсиса, — это и конкретный город, описанный необыкновенно подробно, со всеми его неимоверными богатствами, от «камней драгоценных» до «коней и колесниц»{206}. Это и Римская империя, «грехи которой дошли до неба»[679]. Но, главное, под Городом понимается языческий мир, и даже больше — просто весь мир обитаемый: «И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут перед Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его»{207}.

С этих слов начинается описание гибели Вавилона, и не о грядущем ли конце света, а не одного лишь Города, повествует Иоанн Богослов? Сначала он говорит следующее: «И из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое!»[680] И уже после этого следует перечисление-пророчество о гибели Города и городов. Любопытно, что только после сообщения о распаде на три части «города великого» и падении «городов языческих» говорится о том, что «воспомянут пред Богом» великий Вавилон. Это что — повтор? Является ли Вавилон тем же самым «великим городом» — очевидно, Римом? Включает ли в себя столицу империи вместе с другими языческими городами или относится к чему-то еще? То, что под здешним «Вавилоном» можно понимать «весь мир», несомненно. Ведь после этого следует: «И всякий остров убежал, и гор не стало»{208}.