Флорентийские маски - Роза Планас

– Итак, я вас слушаю. Синьор де Лукка сейчас очень занят. Он попросил меня внимательно выслушать вас и…

– Я все понимаю, – перебил Ласло, не дав собеседнику договорить, – но мне нужно поговорить именно с ним. Речь идет об одном молодом человеке, с которым он знаком лично. К сожалению, этот молодой человек исчез и его близкие ничего о нем не знают. Я бы не стал вас беспокоить, если бы ситуация не была тревожной.

– Понимаю, – сказал доктор, согласно кивая. – По-видимому, речь идет о жизни и смерти? – не столько спросил, сколько уточнил он. – В таком случае подождите немного. Я уверен, что вас с удовольствием примут. Меццетино, – крикнул он, выходя из комнаты, – подай нашему гостю хорошего вина.

Ласло вновь остался один; ария закончилась, и праздничный шум в доме сменился напряженной тишиной. Из-за одной двери, выходившей в зал, на миг показалась молодая женщина с лицом, прикрытым маской. «Сумасшедший дом, да и только. Теперь понятно, почему Антонио связался с этой компанией», – размышлял Ласло в ожидании обещанного вина.

Вскоре в комнату вошел очередной незнакомец, одетый в элегантный смокинг. Он молча проводил Ласло в кинозал, где довольно многочисленная группа гостей смотрела фильм. Пленка была черно-белая. Судя по оттенку сепии, а также по неестественным движениям мелькавших на экране персонажей, снималось это кино в начале века. Фильм был документальный: в нем было запечатлено шумное собрание, проводившееся в большом театральном зале. К собравшимся со сцены обращался с эмоциональной речью худой мужчина с крупной головой и подвижным лицом. Он вещал:

«Футуристический кинематограф, рожденный нами в творческих муках, совершит светлый переворот в нашем мире, став логически завершенным синтезом всей мировой культуры. Он станет лучшей школой для молодежи: школой радости, силы, стремительности, дерзости и героизма. Футуристический кинематограф обострит и разовьет чувственность человека, будет толчком к дальнейшему развитию творческого воображения… Таким образом, футуристическое кино внесет свой вклад в обновление мира, заменит собой как театральную комедию (вечно повторяющуюся), так и драму (вечно предсказуемую), а также похоронит книгу (неизменно скучную и дидактичную)».

Время от времени слова оратора заглушали взрывы аплодисментов. То и дело кто-то на экране вскакивал и начинал восторженно кричать: «Bravo, bravissimo…»

На время аплодисменты стихли, и в зале вновь стал слышен голос оратора:

«Кино – это искусство, которое существует само в себе. Вот почему оно не может копировать театр. Кино в высшей степени визуально, и ему предстоит пройти ту же эволюцию, что в свое время прошла живопись: оно будет все дальше уходить от реализма, от фотографичности, от театрального комизма, от торжественности. Оно должно превратиться в антикомедию, стать разрушителем привычных жанров, достичь высот импрессионизма, быть синтетическим, динамичным и свободным от лишних слов».

В какой-то момент Ласло вдруг понял, что эта речь пробудили в нем уже почти забытые воспоминания: когда-то он был вынужден посещать митинги и собрания национал-социалистов, терзавших в те годы его родную страну. Этот выплеск адреналина, эта концентрация мужских гормонов перенесли его в эпоху предвоенного радикализма, которым дышала Европа, погрязшая в дискуссиях и дебатах.

Бесноватый пророк, обращавшийся к зрителям с экрана, был не кем иным, как Филиппо Томмазо Маринетти, которого в свое время называли Римским Папой футуризма. Он сравнивал искусство со взрывом изношенного, работающего из последних сил механизма, с революционной пульсацией в недрах земли, заканчивающейся выбросом энергии, сопоставимым с извержением Везувия. Бедняга Ласло слушал и не мог поверить в то, что вновь слышит уже почти забытые заклинания безумных поэтов-иконоборцев:

«Горы, море, леса, города, люди, армии, флот, аэропланы – все это скоро превратится в наши новые слова, наши средства самовыражения: сама Вселенная станет нашим словарем».

Ласло встал с намерением выйти из зала, заполненного ностальгирующими фанатиками революции, которые то и дело бурно аплодировали звучавшим с экрана речам лидера футуристов. В ту же секунду сидевший рядом с ним молодой человек потянул его за руку и почти насильно усадил на место:

– Пожалуйста, не ходите туда-сюда, люди ведь слушают.

– А что еще им остается делать, – саркастически ответил Ласло, – ведь этот оживший мертвец даже не говорит, а орет.

И действительно, голос Маринетти, разносившийся под сводами театрального зала, заполненного восторженной молодежью, напоминал поток какой-то дурманящей жидкости, заражавшей собой всю аудиторию. Сидевшие перед экраном принадлежали в основном к более старшему поколению, но и на их лицах застыло восторженное выражение сектантов, припадающих к божественному нектару тайного знания, льющемуся из уст их обожаемого гуру. «Не надо забывать, – мысленно упрекнул себя Ласло, – что еще до нацизма Италия окунулась в пену имперской идеологии. Господи, насколько лучше было бы для них и для всех нас, если бы этот народ продолжал поклоняться Венере или же слепо верить своим римским кардиналам».

Тем временем Маринетти продолжал буйствовать на экране:

«Мы разберем этот мир на атомы и сложим его заново, причем сложим в соответствии с нашими божественными капризами. Мы стократно приумножим силу творческого гения итальянского народа и добьемся его абсолютного господства во всем мире».

Наконец оратор соизволил замолчать. Реакция на его речь, запечатленная на пленке, могла быть смело названа аллегорическим изображением славы. В следующем кадре из-за занавеса на сцену вышли соратники знаменитого патриота: Корра, Сеттимелли, Джинна, Балла, Чити – это были самые известные члены президиума столь блестящего собрания. Затем появилась целая когорта женщин, облаченных в футуристические наряды и насквозь пропитанных чувственностью. Они походили на весталок, готовых отдаться мужественной экзальтированности легионов интеллектуалов. Одетые в белое, они демонстрировали свой энтузиазм ослепительными улыбками, неуловимо напоминающими выстрелы в упор.

Какое же пламя сумел раздуть в аудитории этот молодой поэт! Ему восторженно внимали не только его собратья по перу, но и вполне серьезные молодые люди, изучающие экономику, – даже они попали под обаяние оратора, и их сердца бились в такт безумной оргии, устроенной Маринетти. Сила новой объединенной Италии росла прямо на глазах – точь-в-точь как рос Пиноккио, и казалось, ничто не могло подавить безбрежный энтузиазм одурманенных молодых людей.

К счастью, атмосфера в кинозале не успела накалиться до такой же степени, как на экране, а фильм уже кончился. Зажегся свет. Присутствующие мгновенно вспомнили о своем почтенном возрасте и хороших манерах. Ласло глазам своим не верил: судя по всему, это сообщество безумцев сумело каким-то образом прибрать к рукам Антонио, скорее всего чтобы сделать из него нового каудильо, который с другого континента направлял бы деятельность организации, стремящейся установить во всем мире «дольче стиль нуово» – вслед за теми, кто уже пытался когда-то установить новый мировой порядок. Это предположение не на шутку испугало Ласло. Безусловно, он не принимал всерьез угрозу, исходившую от горстки безумцев. Испугался он лишь за Антонио. Сын актера никак не подходил на роль главного действующего лица в этом спектакле. Он просто не мог стать той спичкой, которая разожгла бы новый страшный пожар. Ласло не мог представить себе его совершающим государственный переворот, убивающим старух и детей; в общем, роль героического дикаря ему никак не соответствовала. У него просто иначе была устроена голова, и модель поведения преступника никоим образом не вписывалась в сознание этого парня. Ласло прекрасно знал, что выковать из него жестокое чудовище не получится при всем желании.

Венгр вышел из зала в подавленном настроении. Политические перемены пугали его гораздо больше природных катаклизмов и эпидемий. Обвинять же Антонио в участии в деятельности этих не то сумасшедших, не то заговорщиков-радикалов было пока что преждевременно. Человек, представившийся доктором, проводил Ласло в большой зал, где в кресле у камина их уже ждал старый Винченцо.

– Я вас слушаю, друг мой, надеюсь, вы простите меня за некоторую фамильярность в обращении, – с самым любезным видом приветствовал гостя синьор де Лукка, с большим удовольствием и естественностью разыгрывавший роль элегантного аристократа.

– В первую очередь я хотел бы принести извинения за вторжение, но мне нужно объясниться: я проделал долгий путь и у меня просто не оставалось иного выбора, кроме как постучаться в вашу дверь. – Пока Ласло говорил, старик по имени Меццетино налил ему рюмку какого-то тягучего напитка вроде портвейна. – Дело в том, что я ищу своего клиента, Антонио, сына самого знаменитого мексиканского актера. Вот уже три дня он не появляется в гостинице. В последний раз, когда мы с ним говорили по телефону, он сказал, что собирается нанести вам визит. Я пришел, чтобы узнать, появлялся ли он у вас в тот день.