Тайный любовник - Патриция Гэфни

В камине еще тлели головешки. Коннор раздул угли ручными мехами, подбросил щепы, а потом и поленьев. Стянув с себя мокрый пиджак, он развернул одеяло, которое Софи положила на валик дивана, и накинул на плечи. Кон решил посидеть, не зажигая лампы – достаточно света от огня в камине, – в тишине, нарушаемой лишь воем и воплями бури за стенами дома, и поразмышлять о своих прегрешениях. Чем больше он думал над своей выходкой, тем отчетливее понимал, что выглядит в этой ситуации малопривлекательно, потворствуя своим желаниям. Он вел себя как идиот и в качестве наказания за это, хотя бы частичного, должен взглянуть на себя трезво, без всяческих романтических глупостей. Поэтому он зажег масляную лампу на столе и свечи на каминной полке.

Почему он так поступил? Он простил себе то, что хотел ударить Кродди; то был благородный порыв, может, не столь возвышенный, но совершенно объяснимый. Но почему он накинулся на Софи? Чтобы отплатить за то, что ей было стыдно за него? Нет… он, конечно, не хотел обидеть ее. Но она унизила его своим замешательством, задела самое уязвимое место – его гордость. Поэтому он вспылил, как ребенок. Неужели так и будет повторяться всю жизнь? Как выйти из этого порочного круга? Конечно, надо уметь объясняться, но как этого достичь, если обоих охватывает такой безудержный гнев, такая жгучая обида, что они не в состоянии оставаться рассудительными?

Но сегодня вечером он поставил под угрозу не только их супружескую жизнь. Как он объяснит Иену Брайтуэйту, что его первая встреча с Ноултоном, человеком, в чьих руках находится его судьба как политика, окончилась полным крахом? Тот факт, что Кродди тоже не слишком отличился, служил небольшим утешением. Лично Коннор не стал бы осуждать Клайва Ноултона, если бы он посоветовал обоим партийным комитетам поискать новых кандидатов.

Но больше всего его волновала Софи. Даже если бы Ноултон возложил на его голову корону и обратился к нему «Ваше высочество», это не имело бы ровно никакого значения. Когда между ним и Софи возникает, размолвка, весь мир для него становится серым, безжизненным и неинтересным. Даже если бы ему представилась возможность пройти в парламент, без Софи его бы это уже не заботило.

Часы на каминной полке пробили без четверти одиннадцать. Потоки дождя струились по стеклам окон, ветер задувал дым обратно в трубу и дальше в комнату. Кон поднялся и пошел на кухню налить еще чая. Возвращаясь, он услышал какой-то звук. Как будто кто-то колотит в парадную дверь, но больше походило на стук сорвавшейся с петли ставни, что такому сильному ветру было вполне под силу. На всякий случай Кон пошел взглянуть, в чем дело.

Сперва он даже не узнал ее. В мокрой шали на голове, с прилипшими к лицу прядями волос, по которым струилась вода, Софи была похожа на бродяжку, на мокрую кошку. «Софи!» Ее ледяные руки не разгибались. Он втащил ее в холл, в гостиную – к огню. «Софи, неужели ты шла пешком!» Она не могла говорить; подбородок ее трясся, зубы выбивали громкую дробь. Ответ был и без того ясен. «До чего же ты у меня глупенькая!» – упрекнул он ее с грубоватой нежностью, скрывая страх.

С ее полинявшей от дождя юбки на пол тут же натекла голубоватая лужица. Кон сорвал с нее мокрую шаль и бросил ее на каминную решетку, повернул спиной и стал расстегивать платье. Влажная спина была ледяной и синевато-белой; он пытался растирать ее одной рукой, а другой продолжал снимать одежду: платье, шемизетку, корсет, туфли, чулки – все насквозь мокрое и тяжелое. «Оставайся тут», – велел он, заворачивая ее в одеяло и усаживая в кресло, которое придвинул ближе к огню. Подумав, он положил ее босые ноги на подушку и бросился к двери за горячим чаем, потом вспомнил о своей только что принесенной чашке. «Пей!» – приказал он, протягивая ей чай. Но окоченевшие пальцы не держали чашку. Он поднес ее к синеватым губам Софи, испуганно глядя, как ее сотрясает крупная дрожь. Он помог ей выпить весь чай, разворошил поленья в камине, так что пламя, вопреки случившемуся, весело вспыхнуло, разбрасывая искры. «Я принесу»ще одеяла", – озабоченно сказал он и торопливо направился к двери, но на полдороге остановился. «Нет! Нужно ванну, горячую ванну. Я согрею воду. Да, и бренди, принесу бутылку». На ее покрасневшем от ветра лице темнели огромные испуганные глаза. Она не произнесла еще ни слова, но в этом не было необходимости; он и так знал, о чем она думает. Его одолевала та же мысль, но он вышел из комнаты, так ничего, не сказав о ребенке.

В ванной комнате внизу стояла большая чугунная ванна, но он решил принести ванну поменьше, медную, и поставить ее на кухне, где было теплее. Он уложил ее так, что над водой оставались только голова и колени, и растирал ее негнущиеся руки и ноги, пока она наконец не перестала дрожать и все ее тело не порозовело. Потом растер ее полотенцами возле плиты и заставил надеть самую толстую фланелевую ночную рубашку.

– Я могу идти сама, – запротестовала Софи, когда он подхватил ее на руки. Коннор накрутил полотенце у нее на голове, как тюрбан, и она лежала у него на руках, как усталая расслабленная султанша.

– Знаю, что ты можешь идти сама, но я хочу тебя отнести.

Софи вздохнула, положила голову ему на плечо, и никто из них ни словом не обмолвился о том, что их больше всего тревожило: о ребенке.

Коннор заботливо уложил ее в постель и продолжал поить горячим чаем, пока она не взмолилась слабым жалобным голосом: «Хватит!» Софи казалась маленькой и хрупкой при неверном свете свечи, мерцавшей на столике возле кровати. Он натянул одеяла ей до подбородка и с любовью глядел на ее неподвижное лицо. Ему хотелось признаться: «Я люблю тебя, Софи, прости меня», но он только спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно, – прошептала она устало, не открывая глаз.

Он наклонился и коснулся щекой ее щеки.

– Спи, милая. Не беспокойся ни о чем. Все будет хорошо. – Она слабо кивнула, потом повернулась на бок и свернулась калачиком.

Он долго сидел рядом, слушая ее тихое дыхание. Постепенно напряжение отпустило его. Бешеный ветер стих, он даже не успел заметить, когда это произошло; страшный ливень перешел в обычный дождь, непрерывный, нудный. Он через одеяло погладил хрупкое плечо Софи. Сон ее был глубок и спокоен. С ней все должно быть хорошо.

Кровотечение началось перед самым рассветом. Она проспала всю ночь, видя тяжелые, неприятные сны, и проснулась в холодный серый предрассветный час, почувствовав потребность в ночной вазе. Темное пятно на белом фарфоре поначалу озадачило ее, но тело раньше разума поняло, что произошло, став ледяным. Софи зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Мгновенно она осознала, что случилось и что будет дальше.