Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X–XI веках - Петр Стефанович

О связи бояр с городом лучше всего свидетельствуют неоднократные упоминания городских усадеб («дворов») бояр. В известиях, восходящих к НС или даже, как считал А. А. Шахматов, к летописному своду 70-х гг. XI в., усадьбы киевских бояр часто служат топографическим ориентиром – упоминаются дворы неких Олмы и Воротислава, а также Чудина[914]. Чудин и его брат Тукы известны также по летописным известиям и по другим источникам, относящимся к 1060-1070-х гг.[915] Двор как городская усадьба упоминается также в «Сказании» о варяге-христианине и его сыне, убитых в языческий период правления Владимира (статья 6491 (983) г.)[916]. Как увидим ниже, о проживании бояр в их собственных городских дворах пишет Нестор в Житии Феодосия. Живут в городах бояре и в XII в., и тоже упоминаются их городские усадьбы[917] (хотя это не мешает им владеть какими-то сельскими имениями). Как хорошо известно, в Новгороде удаётся проследить преемственность боярских усадеб на протяжении нескольких веков с древнейшего времени, то есть с рубежа Х-XI вв.[918] По другим городам археологические материалы не так показательны, но на фоне данных письменных источников вряд ли можно говорить о какой-то специфике Новгорода в этом отношении. Более частые упоминания бояр по их «территориальной» принадлежности в XII в. надо связывать с тем, что на Руси в это время появилось больше самостоятельных политических центров, а не с ростом «феодального землевладения».

Наконец, в-четвёртых, невозможно оценить реальное значение доходов, которые давало землевладение боярам, по сравнению с доходами, которые им доставляло исправление должностей по суду и управлению, а также торговля и военная добыча[919]. О «прибытках» по разным статьям мы вообще судить не можем, и лишь относительно доходов от «государственной службы» можно довольно уверенно сказать, что они были немалые. О значении этих доходов для знати ясно говорит тот конфликт, который развернулся из-за права сбора дани с древлян при Игоре в 40-х гг. X в. и который в конце концов стоил жизни князю. В литературе с летописным рассказом о древлянской дани и описанием полюдья «росов» у Константина Багрянородного справедливо сопоставляется сообщение ПВЛ о сборе дани Янем Вышатичем на Белоозере[920]. Уместно вспомнить знаменитые новгородские бирки конца X– начала XII в., которыми запечатывались мешки с мехами, собранными в качестве дани[921]. Вне сомнения, этот сбор дани генетически связан с системой кормлений, хорошо известной по источникам XIV–XV вв[922].

Некоторые современные учёные считают, что основу могущества боярства в течение всего Средневековья составляли именно доходы от службы, в том числе просто часть государственных налогов. Хотя, возможно, удельный вес доходов знати от кормлений-должностей и несколько сокращался, но даже и в XVI в. вотчинное землевладение, основанное на труде зависимых людей, не стало ещё основной формой землевладения в Московском государстве и главной опорой знати. Б. Н. Флоря, например, в этом видит важное отличие России от Польши и Великого княжества Литовского[923]. Но в любом случае, оба источника доходов боярства – от исполнения публичных должностей и своего (частного) землевладения – не перекрывали и не сменяли друг друга, а сосуществовали практически на протяжении всего Средневековья.

Все эти соображения ведут к выводу что нет оснований каким-либо образом противопоставлять применительно к роли и положению бояр в древнерусском обществе периоды предшествующий концу XI или середине XII в. и последующий. Разумеется, какие-то изменения происходили всё время на протяжении домонгольского периода, и важнейшие были, видимо, связаны с постепенным распадом того государства, которое в начале XI в. держал «под своею рукою» Владимир Святославич, и образованием к началу XIII в. ряда политических центров, в каждом из которых сформировались свои группы боярства. Но для описания и объяснения этих изменений нет смысла выделять какую-то особую «дружинную знать», признавая в то же время, что в течение всего Средневековья бояре оставались «военно-служилой знатью». Бояре в XI в. точно так же выделялись из массы «простых» людей, служили князьям на войне и в мирное время, получали от этой службы доходы, обзаводились сёлами и «имениями», как и в ХII-м, и в последующие века.

2. Несторово Житие Феодосия Печерского

Как уже говорилось в Введении и главе II, во многом наше восприятие древнерусского общества зависит от летописи, и чтобы преодолеть это «летописецентричное» восприятие прошлого, необходимо корректировать его по другим источникам. Такого рода корректировку суждений о содержании термина бо(л)ярин и связи его с другими понятиями (например, с «дружиной») позволяет сделать источник, сопоставимый с летописью, но иного жанра и происхождения. Выше уже использовались данные Жития Феодосия Печерского– агиографического произведения, создание которого относится примерно к той же эпохе, от которой до нас дошли древнейшие сохранившиеся летописные своды – НС и ПВЛ. Более того, Нестору, монаху Киево-Печерского монастыря и автору Жития, в средневековой историографической традиции приписывалось и составление ПВЛ. В научной литературе много спорили по поводу того, был ли причастен Нестор к работе над летописью[924]. Надёжных подтверждений этому нет, и вопрос приходится оставить открытым. Но в то же время нельзя сомневаться, что литературная и идейная среда, из которой вышли киевское летописание конца XI – начала XII в. и Житие, примерно одна и та же, и тем важнее и интереснее их сопоставление. С литературной точки зрения Житие – выдающийся памятник, искусно сочетающий следование канонам и топосам агиографии, умеренную риторику, динамичность сюжета и реалистичность. Житие сохранилось в древнем и довольно исправном списке (имеющем лишь небольшие погрешности и пропуски) в знаменитом Успенском сборнике середины XII – первой половины XIII в., который имеет научное издание с полным словоуказателем.

Обращение к Житию Феодосия обнаруживает, прежде всего, одно любопытное обстоятельство – слово дружина в произведении не употребляется ни разу ни в каких смыслах, а слово бо(л)ярин и его производные– более 20 раз[925]. Вполне вероятно, в отсутствии слова дружина в Житии сказываются литературные установки Нестора, на которые уже указывалось в литературе. Автор явно старался по возможности возвысить тон повествования, вписав религиозный подвиг Феодосия в образцы, сохранённые византийской агиографической традицией, и по этой причине в ряде случаев избегал слов и обозначений «разговорных», но использовал более или менее «литературные» и даже возможно, как выражаются некоторые историки, «книжного» характера. Так, например, рассказывая о юности Феодосия в Курске, он называет посадника, у которого Феодосии служил отроком, «властелином града того» или «судией». Вместе с тем, ориентация Нестора на книжные образцы не стоит преувеличивать– она не мешала ему приводить всякого рода бытовые подробности и не отрывала текст полностью от реальности – тогда, когда от этого зависел смысл текста и его правильное понимание, Нестор указывает все необходимые детали. Так, в сообщении о том, что Феодосии юношей смиренно трудился в селе, он указывает, что работал будущий святой «с рабы»; рассказывая о том, как Феодосии из Курска добрался в Киев, Нестор объясняет, что путь тот нашёл, следуя за «купцами» и т. д.

С. В. Завадская считает, что слово бо(л)ярин Нестор использует как «книжное» в «широком» и «собирательном» значении «знать»[926]. Это мнение требует существенной корректировки. Верно, что имеется в виду знать. Но следов «книжного» происхождения слова (то есть конкретные заимствования текстов) исследовательница не продемонстрировала, и их на самом деле нет. Особой «широты» и «собирательности» значения тоже не прослеживается, и словом обозначаются совсем не любые представители какой-то знати. Во всех случаях, когда Нестор использует это слово, оно обозначает вполне конкретную группу людей – придворную аристократию Киева. Эти люди явно выделяются повышенным статусом, живут в Киеве или связаны с ним так или иначе, и, наконец, в большинстве случаев указывается или подразумевается, что они служат киевским князьям. Продемонстрирую это примерами.

Впервые в Житии слово бо(л)ярин употребляется по отношению к отцу Варлаама – монаха, постригшегося в Печерском монастыре, а позднее возглавившего Дмитриевский монастырь в Киеве. Пострижение Варлаама описывается как громкое, едва ли не скандальное, событие, заставившее даже вмешаться в дело, причём неудачно, тогдашнего киевского князя Изяслава. Рассказ об этом событии (относящемся, как считал А. А. Шахматов, к зиме 1060/1061 гг.[927] или, во всяком случае, к началу 1060-х гг.) начинается именно с указания о том, что Варлаам, который ходил в монастырь на беседы со старцами, был весьма высокого происхождения – его отец был «прьвыи у князя въ болярѣхъ имьньмь Иоан»[928]. Далее из рассказа совершенно ясно, что Иоанн не просто какой-то богатей, известный при дворе Изяслава, а именно состоит на княжеской службе – боярин жалуется князю на монахов, что они постригли его сына, и князь пытается воздействовать на них. Недовольство Изяслава усугублялось тем, что в монастырь постригся (под именем Ефрема) и его слуга – некий «каженик» (скопец), «иже бѣ любим князем и предръжа у него вся» (то есть, видимо, ответственный за дом или хозяйство – возможно, тиун или огнищанин). Вызвав Никона, одного из Печерских старцев, князь «со гневом» спрашивает: «ты ли еси остригыи болярина и каженика без повелѣниа моего?»[929]. Формулировка вопроса подразумевает, что как княжеского «любимого» слугу, так и боярина нельзя «остригать» без согласования с князем.