Путь к Софии - Стефан Дичев

Вдруг со стороны церкви послышался голос, пытающийся перекрыть гомон, стоявший на площади. Коста приподнялся, снова оглядел площадь: кто это такой горластый? Над толпой возвышался забравшийся, видно, на стул или камень молодой человек без шапки. Энергично жестикулируя, он что-то говорил, обращаясь к крестьянам.

— Тише! Тише, люди! Доктор хочет что-то сказать...

Все зашикали, а сзади кто-то крикнул:

— Громче, доктор! Не слышно...

Доктор? Как доктор? Коста уставился на говорившего. Лицом и движениями он больше смахивал на Андреа, хотя был светлокожий, как Климент. Но это был не Климент... Нет, это не брат!

— Послушай, — обратился он к стоявшему рядом крестьянину. — Это его вы зовете доктором?

— Его. А кого же еще?

— А нет ли здесь другого доктора?

— Тише. Я не знаю. Погоди, давай послушаем!

Значит, этот тоже доктор, а другого нет — все ясно. Но почему же говорят, что он прибыл из Софии? Нет, мне никто не говорил, что он из Софии. Я сам говорил про Софию, а остальные только подтверждали: оттуда. Какое совпадение! Но где же тогда старший брат? Уже столько дней он ищет Климента тут, а тот, наверное, в Орхание ищет его. Теперь даже если он туда вернется, то уж не застанет его. «Климент уехал со всеми, так же как и я должен был уехать».

Голос незнакомого доктора все настойчивей вторгался в его мысли. Коста не хотел его слушать. Он попытался выбраться из толпы, но крестьяне, плотно прижавшись друг к другу, во все глаза глядели на доктора и так вслушивались в то, что тот говорил, что Коста тоже стал невольно прислушиваться.

А доктор говорил:

— Подумайте только! У каждого из них есть мать и отец. И же на есть, и дети! Каждому человеку дороги его близкие, но самое дорогое для него — жизнь. Подумайте, братья! Что, если вам скажут: бросьте все и отправляйтесь помогать какому-то другому народу! А? Ответьте, вам легко будет это сделать? Бросить все во имя чужого дела, во имя чужой свободы? И жизнь — не чужую, а свою — отдать! Вот что сделали для нас наши братья-освободители! На какие же страдания, на какие муки обрекли они себя... И сколько из них не вернется назад вовсе, а сколько вернется калеками...

Косту слова доктора задели за живое, но он почему-то считал, что тот нарочно говорит так, рассчитывая и его самого увести с собой.

— Соотечественники! Братья-болгары! — гремел над площадью голос доктора. — Не стыдно ли вам ждать готового... У вас же дети, внуки... Они не раз будут спрашивать вас: а вы что? Помогали вы русским братьям? Чем заслужили вы свое освобождение?.. Или же вы хотите дождаться его, отсиживаясь в тепле, возле жены своей?..

«Все это верно, но ко мне не относится. Разве я не пожертвовал многим? А какие сведения мы им доставили! И тропу им показали», — упорствовал Коста с каким-то не присущим ему упрямством.

— Вот так. Я не стану вас уговаривать, — продолжал доктор. — Тут дело такое, что ни уговаривать, ни торговаться нельзя — не в деньгах оно. Вы же сюда уже пришли, братья, вы уже тут... Я только прочту вам эту прокламацию, чтоб вы знали, что вас ждет. Ее сам генерал Гурко написал — к нам она...

Доктор поднес к глазам лист бумаги. В толпе зашумели, зашушукались.

— Слышите, сам генерал Гурко!..

— Тише! Тише, послушаем...

— Генерал Гурко!..

Доктор откашлялся, откинул волосы назад и принялся читать:

— «Болгары! Нам предстоит сделать решительный шаг против ваших ненавистных поработителей. Нам предстоит перейти через Балканский хребет. Вы должны нам помочь переправить через горы орудия, перенести снаряжение и боеприпасы, сухари. Главной вашей наградой будет избавление от многовекового рабства. Вам сейчас трудно, но русским еще труднее. Они страдают за вашу свободу, а вы — за свою собственную. Но трудное время минет, братья болгары, и вы будете благодарить господа бога!»

Он кончил читать, опустил руку, в которой держал прокламацию, и не прибавил от себя ни слова. Крестьяне словно оцепенели. Потом вдруг вся огромная толпа оживилась, загудела, закричала. Коста тоже кричал изо всех сил, и только, когда голос его окончательно сорвался, он понял, что кричал «ура».

Глава 20

Выходя из дворца мютесарифа, где ему пришлось вести долгий и неприятный разговор с главнокомандующим, который был капризен до невозможности, Сен-Клер увидел украшенный флажками фаэтон леди Стренгфорд, подъезжавший к дворцу. Сен-Клер был раздражен, зол и хотел поскорее прогуляться, чтобы обдумать все с самого начала, но воспитанность не позволила ему уйти, не поздоровавшись с виконтессой. Подождав, когда фаэтон остановится перед высоким порталом резиденции турецкого вельможи, и увидев, что напротив виконтессы сидит в нахлобученном по самые брови цилиндре доктор Грин, он с привычной улыбкой поклонился им.

— Как поживаете, Джордж? — спросила его виконтесса, протягивая руку в изящной бежевой перчатке и осторожно выходя из фаэтона. — И вы приглашены тоже?

— Нет, нет. Я уже свое отбыл... А зачем пожаловали вы? Что у вас, леди Эмили?

— Затруднения, Джордж.

— Затруднения! — вдруг вспыхнул Грин. — Лучше скажите — эта вечная неразбериха, леди Эмили! От нас требуют, чтобы мы принимали вдвое больше раненых.

— Но ведь это только проект, доктор. Они, возможно, сами убедятся...

— Это самый настоящий идиотизм, виконтесса! Извините. Готовить наступление и не дать ни одного врача, никаких медикаментов... Как это называется, скажите?

— Меня удивляет ваша горячность, старина! — иронически усмехнулся Сен-Клер. — Я думал, что вас интересует только чистая медицина, эксперимент.

Грин бросил на него неприязненный взгляд, словно именно он был виноват во всей этой турецкой неразберихе, проворчал: «Пойдемте, леди Эмили!» — и направился к входу.

— Да, в последнее время мы стали очень нервными, очень, — сказала виконтесса с тем примиренно страдальческим выражением лица, какое у нее появлялось всегда, когда речь заходила о войне, но тут же, словно вспомнив о чем-то, заторопилась, подошла к доктору Грину, который ждал ее у входа, и оба они исчезли за массивной дверью.

Сен-Клер, обогнув дворец, прошел мимо синей мечети Челеби, мимо квадратной башни с часами и Караколы и спустился к чаршии. Здесь было необычно тихо и пусто. Большинство лавок стояли запертые — их хозяева болгары еще работали на сооружении редутов. Но и в тех лавках, что были открыты, покупать было нечего — люди только входили и выходили. Ходовые товары в них давно кончились, а новые крестьяне почти не доставляли.

Сен-Клер шел по чаршии безо всякой цели, время от времени отвечал на поклоны знакомых, иногда с улыбкой, или обменивался ничего не значащими фразами вроде: «Холодно сегодня, не правда ли?» Его острый, злой взгляд не задерживался ни на чем.

Хотя в жизни его не произошло никаких видимых перемен — он по-прежнему ежедневно встречался в клубе с леди Эмили и другими дамами, разговаривал с консулами, с офицерами миссий и корреспондентами, оставаясь все тем же любезно улыбающимся, учтивым, немного ироничным джентльменом, — но в глубине его одинокой, замкнутой души, там, где прежде жила его фанатичная вера в то, что события должны развиваться так, как хочет этого он сам, теперь осталось одно только ожесточение. И оно разрасталось, распространялось на всех и вся. Им все время владела какая-то нервозность, он все время ощущал ледяной озноб. Этот холод передавался его собеседникам, хотя внешне, как уже говорилось, он оставался неизменным, неизменна была его улыбка, его шутливость и остроумие. Сен-Клер чувствовал, что люди бессознательно избегают его общества. Но это не задевало его. Он и не хотел быть другим.

А сейчас он злился на главнокомандующего Сулейман-пашу. «Он действительно неуравновешенный субъект, — думал Сен-Клер, вспоминая некоторые чрезмерно рискованные перестановки, о которых говорил ему паша. — И комендант Осман Нури его поддерживает; боится, как бы его не постигла судьба маршала Мехмеда Али. Бездарности! И еще какие! Заварили такую кашу, — все больше озлобляясь, думал Сен-Клер. — А где же его подкрепления? В Пазарджике собираются. Только собираются...»

Он вспомнил о телеграмме, полученной вчера вечером с фронта. Бейкер сообщал ему, что по его личным сведениям, которым, к сожалению, Шакир-паша не придает должного значения, наблюдается какое-то подозрительное движение на русской линии фронта. Черкесы доносили, что у Чурека появились казачьи части. Сен-Клер верил и не верил этому. Что, собственно, кроется за словами «казачьи части»? Малочисленные разъезды или целые сотни? Как они туда проникли? Откуда? Как и Шакир, так и маршал Сулейман не придают этому никакого значения. «Самое большее они устроят нам какую-нибудь мелкую пакость. А может быть, черкесы просто ввели в заблуждение вашего соотечественника, ожидая от него награды, — сказал ему главнокомандующий. — Оттуда ведь просто невозможно пробраться... Убедитесь сами, майор, посмотрите на карту. Я уже не говорю о снежных завалах». И Сен Клер смотрел на карту, но не убеждался. Он хорошо знал Валентайна Бейкера, тот не слал бы телеграммы, если бы не усматривал в этом что-то серьезное... Упрямцы! Подчас в голове у них один фантазии, не сыщешь у них ни одной трезвой мысли... Но вопреки всему он этого так не оставит. Нет. На свой страх и риск пошлет капитана Джеймса разузнать все относительно этого факта. И еще днем отправит шифрованную телеграмму Бейкеру с требованием необходимых объяснений. Он знал, что усилия его бессмысленны, бесполезны, что после падения Плевена все потеряно, но продолжал действовать по инерции — таков уж был его характер, он не мог не действовать.