Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

Генерал замолк.

И чудное дело. Так страшен был взгляд этих черных глаз, что виновные вышли вперед. Толстый краснорожий отделенный второго взвода и двое сапер.

– Говори! – молвил только генерал.

– Мы, ваше превосходительство, не при чем. Все он, все фельдфебель. Как перед Богом… Он поляк и очень за своих обижался, за Польшу. Офицеры, мол, да начальство Польшу полонило, и он хочет отомстить. Ослабонить Польшу все хотел. Про леворюцию все рассказывал, все эдакое… Мы ничего, ваше превосходительство, как перед Богом… А теперь убег… Мы што, мы ничего… – Заговорщики были бледны и дрожали так, что даже зубы их громко лязгали.

– Слышали? – грозно спросил генерал роту.

– Так точно, ваше превосходительство, слышали! – как один, ответила рота. И тени не осталось какого-либо недовольства. Все изменилось разом.

– Я не предаю этих мерзавцев суду, потому что они сознались. Но, если… Поняли?..

– Так точно, ваше превосходительство, поняли!

– Снять с него нашивки, – показал генерал на унтер-офицера. – Всех трех немедленно отправить в четвертую роту… Тридцать суток усиленного ареста с заменой постановкой под ружье…

– Кто новый фельдфебель?

Вышел вперед старший унтер-офицер Симонов – хохол. Ничего не пивший, но имевший какое-то пьяное выражение лица и глаз. Генерал долго смотрел ему в глаза. Симонов не опустил своих.

– Держи роту в руках! – приказал коротко генерал.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Симонов выполнил свое слово. Лицо роты быстро переменилось. Это было следствие тяжелого взгляда трезво-пьяных глаз Симонова и еще более его тяжелого кулака.

Генерал Червинов даже не зашел к нам в собрание, а уехал в Хан-Кенды к Вольскому, который в это время был там. Все поняли, что на всякий случай был приготовлен страшный Сунженско-Владикавказский полк. Червинов потом сам сказал, что, если бы виновные не вышли, он обезоружил бы роту и добился бы выдачи виновных. Солдаты поняли это раньше нас и сдались грозному генералу.

Фельдфебель исчез бесследно. Через несколько месяцев от него пришло письмо из Америки. Письмо перехватили. Он писал, что евреи провезли его через границу, дали денег на дорогу и теперь он работает в Америке. Жить можно, а когда узнаешь язык, будет еще лучше… О своей деятельности ни слова…

Не знаю, как на других офицеров, а на меня этот случай произвел самое тяжелое впечатление. Входя теперь в свой класс, я смотрел на учеников, не как на прежних ребят – солдат, а как на тайных моих врагов. Отчего это произошло?.. Отчего раньше в Гродно, где дисциплина была много строже, никому никогда и в голову не могла бы прийти мысль не только об избиении офицеров, но даже о сопротивлении фельдфебелю? Отчего там было так спокойно, так хорошо?..

В казарму раньше входили мы, как в свой собственный дом. Между нами и нашими послушными солдатами была связь самая живая, несокрушимая. Если случалось кому-нибудь из ребят крепко набедокурить, так, что нужно было отдавать под суд, – все офицеры сокрушались о провинившемся. Солдаты тоже боялись суда и часто шли к своим офицерам с просьбой заступиться за виновного.

– Плачет ён, – говорили они, – сознает, что глупостев наделал… Набейте ему морду хорошенько, ваше благородие, – не отдавайте только парня под суд: пропадет…

Помню я, как в Гродно один из наших сапер выпил липшее, загулял, и явился домой без шинели и мундира. Пропил.

– Где пропил? Кому продал?..

Ничего не помнит… Прибежали ко мне и фельдфебель Андреев и взводный Елисеев, привели и виновного и его ближайших начальников. Что делать? Пропил и промотал казенную одежду… Под суд подлеца отдавать нужно…

Смотрю на подлеца, а он весь трясется. Куда такую курицу под суд отдавать? Знаю, что все дело в моих руках. Я был дежурный по батальону: помещу его фамилию в утреннем рапорте и крышка молодцу. А за что?..

– Надурил парень не по злобе, – говорил Андреев, вращая рачьими глазами. – Просто надрался водки, как свинья, и забыл присягу. Морду ему набить по-настоящему следовало да шинель купить, да мундир. Есть у тебя, дурак, деньги, вещи эти купить?

Трясется дурак, весь бледный. – «Избейте морду, – просит, – как следовает быть, в ножки поклонюсь, только не губите, Христа ради… не отдавайте под суд. Сраму-то, что наберусь, родителям что скажу?.. В жисть больше вина не стану пить, вот как перед Истинным! – крестился он.

Ну что делать? Как тут его в рапорт помещать?

– А если он еще и делов натворил, да полиция напишет… что тогда будет? – говорю я. Говорю не по злобе, а чтобы и виновного больше напугать, да и дело обмозговать.

– Это правильно! – замечает и Андреев. – Ты, аспид, не помнишь, чего натворил вчера?

– Как перед Истинным, господин фельдфебель, ничего не натворил, ничего не помню.

– Да где был?

– На Подвальной, у ведьмы, у этой самой. Конпания, значит, вот и я того, значит…

– Сволочь ты, значит! – заключает Андреев, – уж и задам я тебе гону, подлецу. Ваше благородие, обращается он ко мне, дозвольте Елисееву и Модину сбегать туда, может, и найдут мундир и шинель-то.

– Это правильно, только живо. Вот нате сорок копеек на извозчика, махай скорей, ворочайтесь до утра. Да зачем двух-то посылать?

– А как же, ваше благородие, а если придется, значит, задержать с одеждой или иное прочее.

– Понятно… Валяй!

Весь разговор происходил часу в пятом, а к началу утренних занятий Елисеев уже является и сокрушенно докладывает, что ничего не нашел. Пугали они ведьму и полицией, да она ото всего отказалась.

– Нешто можно, грит, всех пьяницов упомнить, что ко мне по ночам лазают. – Говорит только, а сама, подлюга, всех помнит и всеми делами сама заправляет, ведьма проклятая. Под ее началом и жулики состоят, они и раздели-то парня. Теперь одно остается – покупать мундир и шинель.

– Да где вы купите?

– Были бы деньги, а купить завсегда можно, – отвечают саперы. – Те же воряги и продадут.

– А сколько же денег нужно?

– Рубля за три все справить можно, вот только где денег достать?

Это действительно вопрос. По тогдашним временам три рубля была такая сумма, что достать ее было трудно не только у солдат, но и у офицера.

– Хорошо, я дам, – говорю я и даю три рубля из денег солдатской лавочки.

– Посылай купить шинель и мундир, – говорю Андрееву.

– Благодари их благородие, аспид, – шипит фельдфебель, – да убирайся в роту… А уж я тебя по всей форме, подлеца, разделаю.

Купили одежду, набили подлецу морду, как следовает. Спасли от суда и от бесчестия и парня и роту; все так провели, как бы отец для сына своего сделал.

Прихожу домой, смотрю, денщики со всех ног бросаются, наперебой угодить стараются, заботу о моей особе самую нежную высказывают. Чего это они так сегодня заработали?! А немного спустя мой Федорчук не может уже больше удержаться и докладывает, что провинившийся парень плакал в роте и громко Бога молил за мое здоровье.

– Да как и не молить, отлепортовали бы и крышка ему…

Теперь же жизнь пошла другая, – навыворот… Фельдфебеля и унтера уже не начальство, а «шкура». Боятся они теперь своих подчиненных. Прежде они были промежуточной инстанцией между офицерами и солдатами, – и тем и другим близкие, свои.

Разве можно было свернуть головы солдатам раньше при таких фельдфебелях, как Андреев, да взводных, как Елисеев? Вот революционеры, да либералы и принялись травить начальство из солдат. Слово «шкура» было подхвачено обществом, которое свою же армию обливало ядом незаслуженного презрения. Обиделись унтера и ушли в себя. Очень дельно и хорошо определил свое положение в роте новый фельдфебель Симонов, сверхсрочный унтер-офицер еще старого закала.

– Какой я теперь фельдфебель, если за всяким пустяком должен к ротному бегать! Раньше у нас этого и в помине не было. Каждый шел к фельдфебелю. Фельдфебеля и взводных пуще офицеров боялись.

Как молния мелькнуло у меня в голове воспоминание об Андрееве. «Не докладайте фельдфебелю», – просил солдатишка офицера, сделавшего ему замечание. Бежал следом и просил.

– Прежде мы были начальники, – печально говорил новый фельдфебель Симонов, – а теперь мы что… Шкура! – гневно вырвалось у него ненавистное слово. – Шкура!

Глава XX. Одичавшие от воли

Печальные результаты русско-японской войны заставили общество ближе присмотреться к своей армии. В поисках причин поражения горечь и обида направляли людей по ложному пути, к совершенно неправильным выводам. Вместо того, чтобы понять свои ошибки, свою лень, неумение и порочность, общество накинулось страстно и безудержно на власть. Ее обвиняли в неспособности, в бессилии и в злобной реакционности. Общество стало открыто на сторону революционеров и принялось с ними вместе разрушать старое государственное здание. Когда же армия, руководимая офицерами, проявила присущее русскому народу чувство порядка и стала на защиту государственности, – то революционеры и общество еще больше ополчились против офицерства.