Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

Пришлось покраснеть и начать наливать пиво в стакан, чтобы скрыть смущение.

– Ну, довольно жалоб да разговоров. Спойте лучше песню.

– И то, давайте споем! – Появились две гитары. Нестройными голосами спели писаря несколько песен: «Не осенний мелкий дождичек», «Вниз по матушке по Волге», «То не ветер ветку клонит».

Пели они нестройно, но с большим чувством. Так и казалось, что в песню эти люди вкладывали всю горечь бесправия солдатчины. А и впрямь они оставались одинокими. Если бы больше уделяли им внимания, больше дали свободы, больше жизни, а не одну службу, то у нас были бы такие русские хоры, до которых далеко и казачьим.

Писаря с горячей благодарностью проводили нас.

– Мы еще немного останемся, – попросили они Молчанова.

– Оставайтесь! – разрешил тот. – Только помните, завтра служба… Если что случится, – подведете меня…

– Будьте покойны, ваше благородие, не подведем…

И подвели. Скандала не сделали, но без нас, видимо, выпили еще добре и на утро были все пьяны. Даже командир заметил.

– Вот вам и писаря, – жаловался мне Молчанов. – Вчера вечером я ушел от них с чувством, будто из тюрьмы вырвался, такими они показались мне обиженными своим солдатским бесправием, – а сегодня противно смотреть. Не могут они все в меру делать, обязательно через край перельют.

– Эх, забыл я им вчера сказать, – пожалел я, – что они понимают свободу только в водке да в гульбе видят. Позволь им пить, и все будут счастливы, и пойдет гульба, как в деревне на крестинах. Разве не в этом свобода?

– А запрети вам пить, что вы скажете? – спросил меня Молчанов.

– Ничего не скажу, только поблагодарю, что помогают мне с бесом пьянства справиться… И буду пить потихоньку, в одиночку…

– А вот составить хор, балалаечников, театр, это им не понравится, – задумчиво сказал Молчанов. – Им бы только водку жрать да скандалить, да критиковать начальство. И, кажется мне, что начальство и в самом деле мудро поступает, считая, что недолгие годы солдатчины можно и должно потерпеть.

– Я бы только сделал иначе. Я бы все эти три года службы устроил бы по образцу нацией батальонной школы, с переходом из класса в класс, как в военных училищах.

Классные занятия отвлекали бы от дури и давали бы пользу и уму, и телу. Посмотрите-ка на классников, совсем другие люди. А дай сюда еще что-нибудь полезное для жизни после службы, и они ценили бы военную службу, как даровую школу. Вот тут можно было бы их обработать на наш лад, на офицерский. И выпить можно было бы с ними, и концерты давать, и хоры составлять, читалку завести. А теперь они не в наших руках, вот и идет дурь в голову. И тянутся к тем, кто им обещает «свободу, братство и равенство…»

– Да, жизнь стала сложной. Неудачная война взбудоражила всех. Прежде думали – довольно штыка да «ура» – и побьем кого угодно. А война показала, что этого мало, еще что-то требуется. Прежде воевали кулаками, толпой, а теперь цепями в одиночку. Разве офицер может усмотреть за своей цепью? Офицеров на роту иногда один, два, не больше, унтеров настоящих с десяток пусть наберется, а бойцов двести, да лежат они друг от друга шагах в трех, а то и еще шире. Офицеры и унтера встают, бегают, наблюдают за ними, оттого и погибают скорее от вражеского огня. Рота может остаться одна, без начальства.

Вот школа-то и необходима, чтобы подготовить из солдата самостоятельного бойца, не теряющегося в трудную минуту боя. Школа необходима в России для всех нас; и не так нужно обучение, как воспитание. Всем нам – для воспитания нации.

Глава XXII. Бесшабашные

Повседневная мелочная работа отрывала почти все время. Подходила Пасха, светлый праздник. Перед Страстной неделей Киселев приказал мне съездить в Хан-Кенды к генералу Баратову и попросить у него командировать к нам полкового священника, чтобы роты могли отговеть и причаститься. Службы начнутся с вечерни Вербного воскресения, причастие предполагалось в среду или в четверг на Страстной. Дали мне верховую лошадь, конного вестового, и я отправился.

Путь долгий. До Хаджалов часа два и от Хаджалов столько же. Приехал в канцелярию полка около одиннадцати утра. Кишмя кишит народом огромная канцелярия. Дело предпраздничное.

Наконец доложили командиру полка Баратову, и я предстал перед его светлые очи. Отрапортовал. Генерал мне понравился. Красивый, немного полный, изящно одет, держится молодцом. Видно, привык командовать; приказания отдает совсем по-другому, чем у нас.

– Эй! Подать стул его благородию! – крикнул он. – Садытесь поджалуйста. – Акцент кавказский, а может быть и рисуется. – Священныкам занимать хотите? – весело захохотал он своей остроте. – Эй! Послать за батюшкой… А своего не имеете?

– Никак нет, не имеем.

Батюшка пришел сейчас же и договорились мы быстро. Оказалось, что батюшка может нам и сам помочь и из Шуши знакомого свободного священника даже для пасхальной заутрени достать.

– Больше ничего не желаете?

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, больше ничего. Разрешите идти?

– Никак нет, не разрешаю… Послать ко мне есаула Филипова! – обратился он к адъютанту. – Подождите минуточку и простите, вот только бумаги подпишу. Адъютант столько бумаги дает, что сил нет… Тэрпэть не могу этой бумаги!

Вскоре пришел есаул Филипов. Приземистый, коренастый и веселый человек.

– Возьми, пожалуйста, к себе поручика, накорми и напои… У нас собрание ремонтируется к празднику, так мы не можем вас пригласить в собрание. Яхши-иол! Будьте здоровы!

– Очень рад, пойдемте! – взял меня под руку Филипов. Мы вышли на улицу.

Хан-Кенды утопал в зелени. Солнце ярко заливало светом этот поселок-сад и было уже жарко. Я удивлялся казакам, как они не страдают от жары, затянутые в бешмет и в суконную черкеску, с вечно пристегнутым полным вооружением, тогда как мне было очень жарко в одном кителе.

Я было начал отказываться от обеда, оправдываясь тем, что должен ехать. Да мне и не хотелось стеснять есаула.

– Никак нет, нельзя, – отвечал Филипов. – Мне приказано угостить вас, и я не имею права ослушаться приказания генерала, который взгреет меня так, если узнает, что я отпустил вас не почествовав… А второе – у нас такой уж адат кавказский, освященный с незапамятных времен…

Есаул запел тихим, приятным голосом:

Нам каждый гость дарован Богом,Какой бы ни был он среды,Хотя бы в рубище убогом…Алла-верды… Алла-верды.

– Если мы должны чествовать каждого гостя, даже убогого, то вас, нашего же брата офицера, и подавно. Все осудят, если мы вас не накачаем.

– Но я не пью ничего, кроме чистой воды! – воскликнул я, зная уже, чем может кончиться дело.

– Это мы слышали и слышим от каждого. Я сам ничего не пью, когда ничего нет. А поставят на стол и выпьем… Пожалуйста! – он распахнул калитку. – Эй, хлопцы, добегите до канцелярии и приведите коней их благородия. Накормить и напоить хорошенько и коней и вестового. Поняли?

– Так точно поняли. – И один из казаков побежал к собранию.

Стол был уже накрыт. Около окна сидел скромный высокий сотник и читал книгу. Другой офицер, юный хорунжий, стоял около шкафа-буфета. Только что мы познакомились, как за дверью раздался шум, смех, дверь хлопнула и в комнату вошел невысокий есаул, уже не первой молодости, с академическим значком на черкеске.

– Есаул Мелихов, – представился он мне. Из нескольких слов есаул узнал в чем дело, еще больше повеселел и, подмигнув Филипову, сказал: – Нужно испробовать сапера!

– Давай-ка водку, открой бычков в томате, там есть еще две коробки и тащи вина. – Он и Филипов болтали без умолку. Мрачный сотник, согнувшийся горбом, отказался от водки и читал книгу даже за обедом. Хорунжий сидел молча и тоже не стал пить.

Я чувствовал себя неловко, – как я поеду потом по жаре после водки и вина. А не пить – тоже нельзя, неловко, – такое гостеприимство, такое внимание и отказаться. Мне тогда и в ум не пришло, что может это гостеприимство и не искренне. А казалось, можно было бы понять по минам младших. Я же не понял и хлопал рюмку за рюмкой, вровень с есаулами. Здоровы пить, – подумал я, когда они налили уже чуть не по шестой рюмке.

– Ну довольно! – крикнул Мелихов, который командирствовал всюду. – Давай вина, – обратился он к вестовому. – Обратите внимание на этого типа, – указал он мне на вестового. – Глуп, как дерево, а парень хоть куда. Дурак же форменный… Шо, хлопче! – кивнул он казаку: – разве ты не дурак?

Казак моментально вытянулся по форме и действительно с глупым видом отрапортовал: «Так точно, ваше высокоблагородие, дурак».

– Вот видите, и сам знает, что дурак. В строю ни к чему, а здесь уже отлакировался… А ну-ка, доложи, хлопче, что такое проститутка? – Мелихов, впрочем, сказал не это официальное название, а обыкновенную русскую кличку таких женщин.

Глупый казак опят выпрямился и стал смирно. Жилы на лбу налились. Он думал и моргал глазами.