Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья) - Валерий Язвицкий

— А река как?

— «Уна ривьера».

— А снег?

— «Ля нэве».

— А вот мост?

— «Ун понтэ». Глянь, глянь, княже, — смеясь, воскликнул вдруг Курицын, — дядька-то твой, старый греховодник, какую собе ягодку нашел!..

Иван оглянулся и увидел, что Илейка весело болтает с красивой молодой женщиной. Она смеется, показывая белые зубы, и ласково взглядывает на старика, а тот помолодел словно, весь распрямился, и глаза блестят, и весь другой, будто десяток лет с него слетело.

— Ловок, ловок, старина, — подходя к мосту и подмигивая, добавил Иван Димитриевич, — пришил собе к рукаву женку!

Воевода подошел к бабе вплотную и, сверкнув глазами, воскликнул:

— Ишь, какая гладкая, не ущипнешь!

Баба резко оттолкнула от себя Ивана Димитриевича.

— А ты языком болтай, — сказала она, сердито хмуря брови, — а рукам воли не давай! Много вас тут, кобелей, найдется.

— Басенькая ты моя, — вступился Илейка и сказал это нараспев, да так ласково и нежно, словно обнял сладостно всю ее. — Пошто серчать-то, краса моя? К гладкой девке репей не прицепится, ми-илая.

Дрогнули ресницы у бабы, поглядела она долгим взглядом на Илейку, расправила сдвинутые брови и, радостно как-то улыбнувшись, пошла дальше.

— А любят, видать, тя девки да бабы, — сказал Иван Димитриевич, — ишь, как улестить да уласкать можешь.

— Кто богу да государю не грешен! — молвил Илейка. — Я, как скоморохи бают, «деревенщина Ермил, да посадским девкам мил». Стар вот уж ныне стал, а что греха таить, все еще баб люблю, хошь и не всяких. Хуже той нет, что похожа на курицу, которая токмо в навозе и копается. Налетит на нее петух, а ей что? Встряхнется, будто ништо и не было, и опять так же в навозе зернышки ищет. А петух дурак, около нее надсаживается, кругом ходит, крылом землю чертит, и ворчит по-особому и «кукареку» кричит. А ей что?

Знай, червяков да зерна по-прежнему клюет. Я люблю бабу ласковую, с толком. Такая баба-то твою ласку весь день в собе носит и оттого еще милей сердцу…

Илейка взглянул на княжича и, улыбнувшись, добавил:

— Тобе, Иване, сие пока без надобности. Ты, хоша и разумен, а тут еще и ни на эстолько не разумешь. Токмо, мыслю, вборзе придет и тобе пора на пору, станешь девке ступать на ногу!..

Глава 15. Соправитель

Пасха в этот год ранняя. Великий пост начался с третьего февраля.

Хотя и пригревает порой на солнышке, все же студеные дни и морозы не миновали, и княжич Иван и Федор носятся иногда целыми часами по твердому еще льду на коньках или далеко бегают на лыжах по крупнозернистому насту.

Сдружились они к этому времени и постоянно беседуют обо всем, что только приходит Ивану на мысли. Легко и весело княжичу с молодым подьячим. Ровней себе он чувствует Федора, хоть и старше тот и знает всего много больше других, да ничем не стесняет Ивана, как владыки, бояре и воеводы. Для тех он мальчик, а для Федора — товарищ.

Живет теперь княжич постоянно у наместника, а у владыки Авраамия бывает изредка, когда тот приглашает его к себе. Да к владыке он ходит не один, а с Федором вместе. Так, последний раз шестого февраля, когда были получены вести, что Василий Васильевич стал в Костроме со многою силой, владыка позвал к себе Ивана вместе с Федором.

По случаю великого поста отец Авраамий угощал их только киселем овсяным с медовой сытой да сладким взваром, вареным на пиве с изюмом и рисом.

— Вкушайте, вкушайте, — ласково потчевал их владыка, но сам постничал и ничего не ел, так как была среда, а только прихлебывал мед из своей чарки.

— Разреши спросить тя, владыко, ежели в сем тайны нету, — сказал почтительно Курицын, — куда и пошто отъезжаешь ты?

— По делам церковным, — молвил Авраамий и, обратясь к Ивану, добавил: — Доброхота твоего, княже, архиепископа Иону поставлять хотим на митрополию всея Руси, не ждя того от Цареграда, зане церковь грецкая осквернилась унией…

— К чести и славе сие, — радостно воскликнул Курицын, — и церкви нашей и государя нашего!

— Аминь, — улыбаясь, сказал Авраамий. — Истинно, дети мои, велико сие будет деяние. Будет у нас свой, вольной митрополит московской и всея Руси.

— А потом и вольной государь московской и всея Руси, — добавил Курицын. — Еще родитель мой сие держал в мыслях…

Княжич Иван радостно рассмеялся и молвил:

— Сказывал мне думы свои владыка Иона в Ростове еще. Яз даже во сне видал отца государем московским…

— Помни, княже, — горячо заговорил Авраамий, — два сии древа великие: церковь и царство — оба на одной земле растут. Корни же и мощь их сироты наиглавно питают…

Владыка помолчал и добавил:

— Помни и то, княже, государь наш все для церкви православной изделал, что мог. И церковь его блюдет и хранит, как сына истинной веры и благочестия. С митрополитов Петра и Алексия так идет, и впредь так будет.

Помни сие и когда сам государем будешь…

Владыка встал из-за стола, благословил княжича и Курицына, сказав на прощанье:

— Идите с богом. Аз же в путь буду готовиться. Утре в Ростов Великой отъеду к отцу Ефрему на совет и думу. После же в Москву все мы, епископы, поедем на собор поместной. Ефрем, архиепископ ростовский, Варлам коломенский, Питирим пермский, Илья тверской и архиепископ новгородский Ефимий и аз, грешный.

— Да поможет господь митрополиту Ионе, — горячо произнес Федор Курицын. — Крепка и верна десница его. Росточит он смуту и усобицы, укрепит Москву…

С крестопоклонной недели великого поста как-то кругом все повеселело.

Хотя и звонили в церквах все также уныло в один колокол, будто звавший печально: «К нам, к нам!», но ни Иван, да и никто печали не чувствовал.

Пасху все ждали веселой, «праздников праздник»…

Дни же становились все длиннее и светлее, а Фекла Андреевна больше и больше наполняла хоромы особой торжественной заботливостью. Все мыли, чистили, а в поварне коптили гусей и поросят к светлому празднику.

Княжич, несмотря на частые церковные службы, несмотря на домашние уборки и приборки, больше теперь бывал дома, чем раньше. Он усердно трудился над итальянским языком, и его весьма забавляло изумление Феклы Андреевны от чужеземных слов. Иногда за столом он нарочно говорил по-итальянски ради этого:

— Датэми уна чарка ди миэле, — обращается он, например, к Курицыну, и никто не понимает его, а Федор наливает чарку меду и передает ему.

— Грацие, — благодарит княжич, — грацие, амико каро.

Дивуются все, а довольный Иван без конца спрашивает у Федора название то одной, то другой вещи по-итальянски. Он хочет изучить язык и молить отца отпустить его в италийскую землю с каким-нибудь посольством.

— Костянтин Лександрыч, — сказал он однажды за трапезой, — хочу яз во фряжску землю. Повидать бы мне хошь то, что владыка Авраамий видел…

Беззубцев печально посмотрел на княжича: жаль ему было огорчать отрока, но решил сказать ему правду, безо всякой утайки.

— Не будет сего, Иване, — молвил он тихо, но твердо, — не ездят государи в чужие земли…

— А посольства, а дьяки, а отцы духовные? — горячо перебил наместника княжич.

— Все они токмо слуги государевы…

— А князи?

— Токмо не государи, — ответил Беззубцев так же твердо, и разговор прекратился.

Иван молчал. Ему было обидно и досадно, и он искал доказательств на право государя ездить в чужие края.

— А мне в Твери инок Фома сказывал, что царь Лександр Македонский весь свет обошел, — сказал он упрямо.

Наместник не нашелся сразу ответить, но, подумав, сказал:

— Царь-то Македонской с полками ходил для-ради ратного дела. Сие царям можно, а прочее, что просто видеть и знать хотят, им либо привозят, либо люди чужеземны сами едут к ним…

Видя, как огорчен княжич, наместник переменил разговор.

— А Шемяка-то смирился совсем, — сказал он весело. — Молит государя о мире, крест обещает целовать и прокляты грамоты дать. Государь наш, мыслю, простит князь Димитрея, а сие зря…

— Нет, не зря, — быстро вступился Федор, — надобно все у них расшатать, землю из-под ног вынуть, а потом можно и бить…

— Яз мыслю, чем скорей бить, тем лучше, — загорячился Константин Александрович.

Закипел спор, но Иван не стал слушать. Этот раз его душу тревожило другое. Жаднее и жаднее тянулся он узнать весь мир, видеть все самому, а в то же время чаще и чаще билось у него что-то в груди, словно птичка в клетке. Порой это радостно пело, а порой больно билось хрупкими крыльями о жесткие прутья.

Началось это от поцелуя Дарьюшки, когда по-различному стал принимать он ласки отца и ласки матери. Приходят к нему теперь странные волнения и нега, и, непонятно почему, робел и стыдился он возле молодых женщин и девушек…

Как только отобедали, тихо встал Иван со скамьи и, помолясь и поблагодарив хозяев, сказал: