Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В России, как мы уже видели, не было такого всеобъемлющего нарратива, который бы включал в себя понятия, связанные с колдовством; и хотя в текстах встречаются такие термины, как «еретик» и «еретический», систематической связи между ересью и колдовством московиты не устанавливали. Лишь сравнительно немногие участники судебных тяжб употребляли термин «еретический», обличая предполагаемых колдунов, но даже когда это случалось, он служил приблизительным синонимом слова «колдун»[477]. В данном контексте он редко соотносился – если соотносился вообще – с систематическим, организованным набором неортодоксальных верований и практик, а тем более с массовым раскольническим движением. Обвинения в ереси – как в самостоятельном преступлении или в сочетании с другими разновидностями бунта и вообще «воровства» – выдвигались нередко, но только в двадцати двух из рассмотренных нами случаев слово «ересь» является частью обвинения[478]. В одном деле, относящемся к концу столетия, зафиксированы обвинения против «вора и еретика» Любима Аникиева сына и его сына Ивашки. Согласно челобитной, которую подала одна из их предполагаемых жертв, отец под пыткой сознался в своем преступлении. «В том своем еретичестве он винился: испортил у меня, сироты вашего, женишко мою». В глазах жалобщика порча – основа колдовства – представляла собой еретическое деяние [Семевский 1892, № VII: 70–71]. В 1677 году несколько жителей города Курмыша подали челобитную на бродягу по имени Сенька Иванов и его жену, обвинив их в ереси и насылании порчи. «А в роспросе и с пыток сказали, что они на Курмыше испортили еретическими словами и отравами мужеска полу и женска многих людей» [Новомбергский 1906, № 29: 108–109][479]. Хотя в обвинениях и попадается термин «еретический», все их составляющие склоняют к мысли о будничной, бытовой магии, которая становилась главной причиной подобных жалоб в XVII веке: заговоры, отрава, корни и, наконец, порча. Войска, посланные на подавление восстания Стеньки Разина, схватили «вора-еретика-старицу» Алену Арзамасскую, водившую войска и насылавшую порчу при помощи обычных средств – кореньев и заговоров. Сочетание таких качеств, как «еретик» и «старица» (колдунья), опять же, выглядело вполне правоподобным; в этом случае к ним приплюсовывалось еще одно – «вор» (бунтовщик) [Швецова 1957, 2, I, № 293: 366–368]. Концептуальные различия между этими терминами подлежали специальному обдумыванию, и мало у кого из их соотечественников возникали такие же ассоциации.
На одном из процессов ярлык «ересь» был навешен на очевидное святотатство. Ткача-черкаса обвинили в краже просфоры из местной церкви и использовании ее для приманивания людей: «Чтоб к нему к ево ремеслу ходили и ремесло ево любили а товарыщев своих Ахтырских ткачей людем остужал». При виде пыточных орудий ткач признался:
Он Сидорка церковную просвиру без дароносицы взяв в Ахтырском в церкви… А взяв тое просвиру, мочил в воде. И тою водою кропил ремесло свое для того чтоб к нему люде ходили и работу ево любили. А людей де свою братью ткачей он Сидорка не остужал и никово тем не портил. И покрепя де то свое ремесло, тое просвиру съел[480].
Описывая «волхование» (термин, применявшийся для нерусской магии) ткача, судебный писец употребил слово «еретическое», но затем его обвинили в использовании магического влияния на торговлю, а о ереси больше не упоминалось. Существует также небольшое количество дел, в которых выдвигались обвинения в ереси и хранении «черных книг»: эта связь довольно последовательно проводилась в указах и запретах, издававшихся верховной властью. Но чаще всего прилагательное «еретический» служило лишь для усиления существительных «колдовство», «волшебство» и не приобретало конкретного религиозного значения, причем оба эти слова были взаимозаменяемыми. Ярлык «еретический» свидетельствует о том, что церковь выказывала беспокойство по поводу магических практик, но не соотносится со сколь-нибудь серьезным представлением о магии как акте организованного, доктринального или принципиального разрыва с христианским учением или православным миром[481].
Политическое преступление?
В поисках общего знаменателя для триады наиболее тяжких преступлений в России – предательства, ереси и колдовства – некоторые предлагают отнести их к разряду «политических преступлений». Политика лучше, чем уводящее в сторону понятие ереси, позволяет выявить, какие тревоги приводили к преследованию колдунов. Но и это объяснение имеет свои границы. С тех пор как у исследователей появился интерес к данной теме, колдовские процессы в России считаются разновидностью политических процессов. Н. Я. Новомбергский утвердил эту точку зрения, решив опубликовать избранные дела о колдовстве в качестве приложения к двухтомному труду «Слово и дело государевы», посвященному делам о государственной измене [Новомбергский 1906]. Уилл Райан приписывает и «политическую окраску» вопроса, и преобладание мужчин среди обвиняемых тому обстоятельству, что слушание дел о колдовстве велось по преимуществу в судах Разряда – военного ведомства: соответственно, у мужчин имелось больше шансов попасть в число подозреваемых, особенно у таких мужчин, которые навлекали на себя гнев власть имущих и легко могли попасть под обвинение. По замечанию Райана, страна управлялась плохо, приказам не хватало сотрудников, поэтому до официального процесса, скорее всего, доводились только дела «мужчин, состоявших на службе у государства или церкви» [Ryan 1998: 72, 76, 77, 81].
Многие процессы полностью укладываются в эту «политико-военную» концепцию, но она может ввести в заблуждение. Русские суды внимательно выслушивали жалобы мужчин и женщин всех состояний, от бояр и архиепископов до крепостных и холопов. Расследования начинались по инициативе снизу, и ни один поданный царя не стоял слишком низко для того, чтобы ожидать – и даже получать – от должностных лиц то, что Джордж Вейкхарт назвал «надлежащим судопроизводством и равенством перед судом» [Weickhardt 1992]. Процессы, о которых говорится в этой книге, начинались после челобитных, подававшихся посадскими людьми, крестьянами, приказчиками, священниками, монастырскими служителями, дьяконами, холопами, мужчинами и женщинами, наряду с боярами, и игуменами, причем речь идет о жителях всех областей государства, а не только крупных городских центров. Участниками процессов о колдовстве были не одни только высокородные, влиятельные
