Дьюма-Ки - Кинг Стивен

Слишком разжирел. И было что-то ещё, не так ли? Некое А, которое требовало обязательного Б.

— Я удивлён, что он вообще рассказал о своей находке, — озвучил я эту мысль. — Если б найти такое сегодня и рассказать по «Шестому каналу», половина населения Флориды слетелась бы сюда на своих катерах и принялась бы шарить по дну металлоискателями в поисках дублонов и золотых песо.

— Да, но тогда была другая Флорида, — ответил Уайрман, и я вспомнил, что те же слова слышал от Мэри Айр. — Джон Истлейк был богатым человеком, Дьюма-Ки — его частным заповедником. А кроме того, не нашлось ни дублонов, ни песо, только старинные вещи, которые мало кого могли заинтересовать, вырытые из песка ураганом, случившимся в неурочное время года. Многие недели он нырял за всем этим добром, разбросанным по дну Залива. Очень неглубоко, по словам Шэннингтона. При отливе мог практически дотянуться до всех этих вещей с поверхности. И, конечно же, он рассчитывал найти что-нибудь ценное. Не думаю, что богатство — это прививка от желания найти клад.

— Нет, — согласился я. — Точно не прививка.

— Няня, должно быть, была с ним, когда он обследовал дно в поисках сокровищ. И три девочки, которые находились в доме: близняшки и Элизабет. Мария и Ханна вернулись в школу Брейдена, старшая сестра сбежала в Атланту. Истлейк и его маленькие дочурки, вероятно, устраивали там пикники.

— Как часто? — Я уже понимал, чем всё закончится.

— Часто. Может, каждый день, пока добыча была самой богатой. Они протоптали тропу от дома к тому месту, которое называлось Тенистый берег. В полумиле от дома.

— Тропу, по которой две жаждущие приключений маленькие девочки могли пойти вдвоём.

— И однажды они пошли. К всеобщей печали. — Уайрман убрал фотографии в папку. — Здесь есть история, мучачо, и, предполагаю, она более захватывающая, чем история о том, как маленькая девочка проглотила стеклянный шарик, но трагедия — всегда трагедия, а если копнуть до самого дна — все трагедии глупы. Будь моя воля, я бы поставил «Сон в летнюю ночь» выше «Гамлета». Любому дураку, у которого не трясутся руки и хорошие лёгкие, по силам построить карточный домик и одним дуновением разрушить его, но только гений может заставить людей смеяться.

Он помолчал, погрузившись в раздумья.

— Вот что, вероятно, случилось. В один из апрельских дней 1927 года, когда Тесси и Лауре полагалось спать, они решили встать, тайком пройти по тропе и поохотиться за сокровищами на Тенистом берегу. Вероятно, они хотели войти в воду только по колено, как ими разрешалось — в одной из газетных заметок цитируется Джон Истлейк, он так и сказал, и Адриана его в этом поддержала.

— Замужняя дочь, которая вернулась.

— Точно. Они с мужем приехали за день или два до официального завершения поисков. Так сказал Шэннингтон. Как бы там ни было, одна из девочек, вероятно, увидела на дне что-то блестящее, чуть дальше от берега, начала барахтаться. Потом…

— Потом вторая сестра попыталась её спасти. — Да, я мог это видеть. Однажды такое случилось с Лин и Илзе, когда они были маленькими. Не близняшки, но три или четыре года золотого детства они практически не разлучались.

Уайрман кивнул.

— И поток их подхватил. По-другому и быть не могло, амиго. Вот почему тела так и не нашли. Вода унесла их далеко-далеко в caldo largo.

Я уже открыл было рот, чтобы спросить, какой поток, когда вспомнил картину Уинслоу Хомера,[150] романтическую, но наполненную мощью: «Подводное течение».

Мы оба подпрыгнули, когда внезапно зажужжал аппарат внутренней связи. Уайрман неловко повернулся, сбросил папку на пол, ксерокопии и факсы разлетелись во все стороны.

— Мистер Уайрман! — раздался голос Энн-Мэри Уистлер. — Мистер Уайрман, вы в доме?

— Да, — ответил он.

— Мистер Уайрман? — Медсестра была явно взволнована. Произнесла, словно про себя: — Господи, да где же вы?

— Грёбаная кнопка, — пробормотал Уайрман, направился к настенному интеркому, чуть ли не бегом. Нажал на кнопку. — Я здесь. Что не так? Что случилось? Она упала?

— Нет! — воскликнула Энн-Мэри. — Она проснулась! Проснулась и пришла в себя! Спрашивает о вас! Вы придёте?

— Тотчас же. — Он повернулся ко мне, улыбаясь во весь рот. — Ты слышал, Эдгар? Пошли! — Он запнулся. — Куда ты смотришь?

— Сюда. — Я показал ему две фотографии Джона Истлейка в купальном костюме: на одной его окружали все дочери, на второй, сделанной двумя годами позже, по бокам стояли Мария и Ханна.

— Сейчас не до них… ты её слышал? Мисс Истлейк вернулась! — Он двинулся к двери. Я положил папку на стол и последовал за ним. Мне удалось связать друг с другом эти фотографии — но только потому, что последние месяцы я совершенствовал умение видеть. Только этим и занимался.

— Уайрман! — позвал я. Он уже миновал главный коридор и половину лестницы. Я хромал как мог быстро, но расстояние между нами только увеличивалось. Он подождал меня, хотя ему явно не терпелось продолжить путь. — Кто сказал ему о «захоронении»?

— Истлейку? Полагаю, он наткнулся на него. Подводное плавание было его хобби.

— Я так не думаю… он давно уже не надевал этот купальный костюм. В начале двадцатых он, возможно, и увлекался подводным плаванием, но где-то с середины тысяча девятьсот двадцать пятого года хобби у него появилось другое — сытные обеды. Так кто ему сказал?

Энн-Мэри вышла из двери в конце коридора второго этажа. И такая улыбка озаряла её лицо (она явно не верила своим глазам), что выглядела медсестра не на сорок, а на двадцать лет.

— Заходите. Это прекрасно…

— Она…

— Да, — донёсся до нас надтреснутый, безошибочно узнаваемый голос Элизабет. — Заходи, Уайрман, и позволь мне увидеть твоё лицо, пока я ещё могу его узнать.

ix

Я остался в коридоре с Энн-Мэри, не зная, как вести себя в такой ситуации. Смотрел на безделушки и на большое старое полотно Фредерика Ремингтона[151] в дальнем конце коридора, изображающее конных индейцев. Потом меня позвал Уайрман. Нетерпеливо, дрожащим от эмоций голосом.

В комнате с задёрнутыми шторами царил сумрак. Тихонько шипел кондиционер: воздух поступал через решётку на потолке. На столике у кровати горела лампа под абажуром из зелёного стекла. Кровать напоминала больничную, половину с изголовьем подняли так, что Элизабет практически сидела. Лампа мягко освещала её, седые волосы падали на розовую ночную рубашку. Уайрман устроился рядом, держа Элизабет за руки. Над кроватью висела единственная в комнате картина: отличная репродукция «Одиннадцати утра» Эдуарда Хоппера, квинтэссенция одиночества у окна, терпеливо ожидающего перемен, любых перемен.

Где-то тикали часы.

Элизабет посмотрела на меня, улыбнулась, и её лицо вызвало у меня три мысли. Они ударили меня, как камни, каждый следующий — тяжелее предыдущего. Первая — как сильно она исхудала. Вторая — какой выглядела усталой. Третья — жить ей осталось недолго.

— Эдуард, — обратилась она ко мне.

— Нет… — начал я, но она подняла руку (плоть повыше локтя висела дряблым снежно-белым мешком), и я тут же замолчал. Потому что пришла четвёртая мысль, и она ударила сильнее всего, словно на меня обрушился не камень, а целый валун. Я смотрел на самого себя. Именно таким видели меня люди, когда я очнулся после несчастного случая, пытаясь собрать воедино разбросанные во все стороны осколки памяти… сокровище, которое в таком нелицеприятном виде тянуло разве что на грязь. Я подумал о том, как забыл имя своей куклы, и уже знал, что последует.

— Я могу это сделать, — сказала она.

— Я знаю, что можете.

— Вы привезли Уайрмана из больницы.

— Да.

— Я так боялась, что они положат его. Я осталась бы одна. Я промолчал.

— Вы Эдмунд? — смиренно спросила она.

— Мисс Истлейк, не утруждайте себя, — мягко вмешался Уайрман. — Это…