Дьюма-Ки - Кинг Стивен

У меня создалось впечатление, что почти все гости галереи собрались вокруг, чтобы посмотреть, как я буду открывать коробку с подарком. Том Райли навис над плечом Пэм. Боузи стоял рядом с ним. Маргарет Боузман, оказавшаяся позади своего мужа, послала мне воздушный поцелуй. Я видел Тодда Джеймисона, врача, который спас мне жизнь… двух дядьёв и двух тётушек… Руди Радник, моего секретаря в прошлой жизни… Кеймена, само собой, — такого поневоле заметишь… и Кэти. Пришли все, за исключением Уайрмана и Джека, и я начал беспокоиться: вдруг что-то случилось и задержало их. Но на мгновение тревоги эти отступили на второй план. Я подумал о том, как пришёл в себя на больничной койке, ничего не соображающий, отрезанный от мира безжалостной болью; потом посмотрел на гостей и удивился: неужто всё может так кардинально перемениться? Все эти люди на один вечер вернулись в мою жизнь. Я не хотел плакать, но практически не сомневался в том, что слёз не избежать; чувствовал, что расползаюсь, как папиросная бумага под ливнем.

— Открой её, папочка! — воскликнула Илзе. Я чувствовал аромат её духов, сладкую свежесть.

— Откройте! Откройте! — благожелательно поддержали её из толпы.

Я открыл коробку. Поднял тонкую бумагу, увидел то, что и ожидал… только я ожидал что-то шутливое, а подарок на шутку не тянул. Мелинда и Рик купили мне берет из тёмно-красного бархата, на ощупь гладкого, как шёлк. Не какую-то дешёвку.

— Он слишком хорош, — пробормотал я.

— Нет, папочка, — возразила Мелинда. — Не слишком. Мы надеемся, что он будет тебе впору.

Я достал берет из коробки, поднял его над головой. Одобрительное «А-а-ах!» пронеслось над толпой. Мелинда и Рик радостно переглянулись, а Пэм (которая всегда — и, вероятно, небезосновательно — подозревала, что Лин не получала от меня положенной ей доли любви и одобрения), сияя, посмотрела на меня. Я надел берет, и он идеально мне подошёл. Мелинда слегка его поправила, отступила на шаг и протянула ко мне руки, воскликнув: «Voici mon pere, се magnifique artiste!»[156] Вокруг захлопали, закричали «Браво!» Илзе поцеловала меня. Она плакала и смеялась. Я помню белоснежную ранимость её шеи и ощущения от прикосновения губ чуть повыше моего рта.

Я был королём бала, и меня окружала моя семья. Ярко горели люстры, искрилось шампанское, играла музыка. Произошло всё это четырьмя годами раньше, пятнадцатого апреля, между семью сорока пятью и восемью часами, когда в тенях на Пальм-авеню только начали появляться первые мазки синего. Я дорожу этим воспоминанием.

ii

Я водил их по галерее — Тома, Боузи и остальных гостей из Миннесоты. Возможно, многие посетители попали сюда впервые, но люди вежливо расступались, чтобы пропустить нас.

Мелинда целую минуту простояла перед «Закатом с софорой», потом повернулась ко мне, и в её голосе зазвучали чуть ли не обвиняющие нотки:

— Если ты всегда мог это делать, папа, почему, скажи на милость, ты потратил тридцать лет жизни на строительство всех этих сараев?

— Мелинда Джин! — одёрнула её Пэм, но как-то рассеянно. Смотрела она на висящие в центре зала картины цикла «Девочка и корабль».

— Но это же правда, — не успокаивалась Мелинда. — Скажи, папа!

— Милая, я не знаю.

— Как ты мог носить в себе такой талант и не знать об этом? — продолжила она допрос.

Ответа у меня не было, но мне на помощь пришла Элис Окойн:

— Эдгар, Дарио спрашивает, не могли бы вы на несколько минут заглянуть в кабинет Джимми? Я с радостью проведу ваших родственников в центральный зал, и вы к ним там присоединитесь.

— Хорошо… что-то стряслось?

— Не волнуйтесь, они улыбаются, — ответила Элис и улыбнулась сама.

— Иди, Эдгар, — кивнула Пэм и повернулась к Элис: — Я привыкла к тому, что его вечно куда-то вызывают. Когда мы были женаты, это происходило постоянно.

— Папа, а что означает красный кружок на раме? — спросила Илзе.

— Он указывает на то, что картина продана, дорогая, — ответила Элис.

Я повернулся к «Закату с софорой» и… всё так — в верхнем правом углу рамы краснел маленький кружок. Мне он понравился (приятно осознавать, что здесь не только зеваки, привлечённые на выставку увечьем мазилы), но сердце всё равно защемило, и я задался вопросом, нормально это или нет. Ответа на него у меня не нашлось. Других художников я не знал, так что спросить было не у кого.

iii

В кабинете, кроме Дарио и Джимми, я увидел мужчину, которого раньше не встречал. Дарио представил его как Джейкоба Розенблатта, бухгалтера, который вёл счета галереи «Скотто». Моё сердце ёкнуло, когда я пожимал его руку. Мою пришлось вывернуть, потому что он подал правую, как поступало большинство. Что делать, это мир правшей.

— Дарио, у нас какие-то проблемы? — спросил я.

Дарио поставил серебряное ведёрко на стол Джимми. В нём, усыпанная кусочками льда, чуть под наклоном стояла бутылка шампанского «Перрье-Жуэ». В галерее подавали хорошее шампанское, но не настолько хорошее. Пробку вытащили недавно, из зелёного горлышка шёл лёгкой парок.

— Это похоже на проблемы? — спросил Дарио. — Я бы попросил Элис привести вашу семью, но кабинет слишком маленький. Кто тут должен быть, так это Уайрман и Джек Кантори. Где они, чёрт бы их побрал? Я думал, они приедут вместе.

— Я тоже. Вы звонили в дом Элизабет Истлейк? В «Гнездо цапли»?

— Конечно, — кивнул Дарио. — Пообщался с автоответчиком.

— Медсестра Элизабет не взяла трубку? Энн-Мэри? Он покачал головой.

— Только автоответчик.

Перед моим мысленным взором возникла сарасотская Мемориальная больница.

— Мне это не нравится.

— Может, они втроём едут сюда, — предположил Розенблатт.

— Думаю, это маловероятно. Элизабет слишком ослабла, она задыхается. И больше не может пользоваться ходунками.

— Я уверен, что скоро всё прояснится, — вмешался Джимми. — А пока нам следует поднять фужеры.

— Вы тоже должны поднять фужер, Эдгар, — добавил Дарио.

— Спасибо, вы очень добры, я бы с радостью с вами выпил, но за дверью моя семья, и мне хочется показать им остальные картины, если вы не возражаете.

— Мы понимаем, — сказал Джимми, — но…

Его прервал Дарио, голос его звучал предельно спокойно:

— Эдгар, выставка продана.

Я посмотрел на него.

— Простите?

— У вас не было возможности пройтись по галерее и заметить все красные метки. — Джимми улыбался, лицо его пылало. — Все картины и рисунки, выставленные на продажу, куплены.

— Но… — Мои губы онемели. Я наблюдал, как Дарио поворачивается и берет с полки над столом поднос с фужерами (с таким же цветочным рисунком, что и на бутылке «Перрье-Жуэ»). — Но за «Девочку и корабль номер семь» вы запросили сорок тысяч долларов!

Из кармана простого чёрного костюма Розенблатт достал свернувшуюся в рулон бумажную ленту, определённо из счётной машинки.

— Картины проданы за четыреста восемьдесят семь тысяч долларов, рисунки — за девятнадцать. Итого — чуть больше полумиллиона. Это самая крупная сумма, которую когда-либо зарабатывала галерея «Скотто», выставляя лишь одного художника. Потрясающий результат. Поздравляю.

— Все проданы? — Я едва услышал собственный голос и перевёл взгляд на Дарио. Тот кивнул и протянул мне фужер.

— Если вы примете решение продать «Девочку и корабль номер восемь», я уверен, что эта картина принесёт сто тысяч долларов.

— Двести, — поправил его Джимми.

— За Эдгара Фримантла, на старте блестящей карьеры! — произнёс тост Розенблатт и поднял фужер. Мы последовали его примеру и выпили, не зная, что моя блестящая карьера, с чисто практической точки зрения, уже закончилась.

Тут мы прокололись, мучачо.

iv

Когда я, лавируя в толпе, направлялся к своей семье, пытаясь на ходу улыбаться и обрывая все попытки других гостей завязать со мной беседу, меня окликнул Том Райли: