Дьюма-Ки - Кинг Стивен

Я понятия не имел, о ком она говорит, но кивнул.

— Но есть ещё и стихотворение. Я не помню, кто его написал, но начинается оно словами: «Пообещай мне, память, не забыть ни аромата роз, ни шороха струящегося пепла; Пообещай, что я ещё прильну к зелёной чаше моря, хоть один последний раз…» Эти строки трогают вам душу? Я вижу, что трогают.

Пальцы, державшие мундштук, разошлись, рука потянулась ко мне, погладила по волосам. И у меня возникала мысль (со временем я в ней только укрепился), что вся моя борьба за жизнь и стремление вновь стать самим собой окупились прикосновением руки этой старой женщины. С гладкостью потрескавшейся ладони. С пальцами, которые не могли полностью разогнуться.

— Живопись — это память, Эдгар. Проще не скажешь. Чем яснее память, тем лучше живопись. Чище. Эти картины… они разбивают мне сердце, а потом оживляют его. Мне так приятно знать, что созданы они в «Салмон-Пойнт». Несмотря ни на что. — Она подняла руку, которой прежде погладила меня. — Скажите, как вы назвали эту картину?

— «Закат с софорой».

— А эти… как? Наверное, «Закат с раковиной», и дали им номера с первого по четвёртый?

Я улыбнулся.

— Вообще-то их шестнадцать, начиная с рисунков цветными карандашами. Здесь висят самые лучшие. Они сюрреалистичны, я знаю, но…

— Нет в них ничего сюрреалистичного, они классические. Любой дурак это увидит. Они включают в себя все элементы: землю… воздух… воду… огонь.

Я увидел, как губы Уайрмана беззвучно прошептали: «Не утомляй её!»

— Почему бы нам быстренько не посмотреть все остальные картины, а потом я принесу вам чего-нибудь прохладительного? — спросил я её, и Уайрман одобрительно кивнул, поднял руку с соединёнными в кольцо большим и указательным пальцами. — Тут жарко, даже с включёнными на полную мощность кондиционерами.

— Согласна, — ответила она. — Я уже немного устала. Но, Эдгар…

— Что?

— Приберегите картины с кораблём напоследок. После них мне точно потребуется что-нибудь выпить. Может, в кабинете. Один стаканчик, но с чем-то покрепче кока-колы.

— Вы его получите. — И я вновь протиснулся к ручкам кресла.

— Десять минут, — прошептал Уайрман мне на ухо. — Не больше. Если возможно, я бы хотел увезти её отсюда до появления доктора Хэдлока. Увидев её, он жутко разозлится. И я знаю на кого.

— Десять. — Я кивнул и покатил Элизабет в зал, где находился шведский стол. Толпа по-прежнему следовала за нами. Мэри Айр принялась что-то записывать. Илзе взяла меня под руку, улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. Вновь появилось ощущение, что я во сне. И сон этот в любой момент может покатиться под уклон, чтобы обернуться кошмаром.

Элизабет радостно вскрикивала, глядя на «Я вижу луну» и цикл «Дьюма-роуд», но вот когда потянулась руками к «Розам, вырастающим из ракушек» — будто собиралась их обнять, — у меня по коже побежали мурашки. Она опустила руки, посмотрела на меня поверх плеча.

— Это сущность. Сущность всего этого. Сущность Дьюмы. Вот почему те, кто живёт здесь, не могут покинуть остров. Даже если их головы уносят их тела, сердца остаются. — Элизабет вновь взглянула на картину, кивнула. — «Розы, вырастающие из ракушек». Это правильно.

— Спасибо, Элизабет.

— Нет, Эдгар… спасибо вам.

Я поискал Уайрмана и увидел, что он разговаривает с другим юристом, из моей прошлой жизни. И вроде бы они сразу нашли общий язык. Я лишь надеялся, что Уайрман не допустит ошибки, не назовёт его Боузи. Когда я перевёл взгляд на Элизабет, она по-прежнему смотрела на «Розы, вырастающие из ракушек» и вытирала глаза.

— Я влюбилась в эту картину, но мы должны двигаться дальше.

После того как она посмотрела остальные работы в этом зале, вновь послышался её голос. И говорила она, возможно, сама с собой:

— Разумеется, я знала, что кто-то должен прийти. Но я и представить себе не могла, что этот кто-то создаст картины такой мощи и новизны.

Джек похлопал меня по плечу, наклонился, чтобы прошептать на ухо:

— Прибыл доктор Хэдлок. Уайрман хочет, чтобы вы как можно скорее закончили экскурсию.

Центральный зал находился на пути к административной части, и Элизабет могла покинуть галерею (предварительно осушив, как и собиралась, стаканчик) через служебный выход. Да и кресло вывезти через него было проще, потому что он использовался для разгрузочных работ. Хэдлок мог сопровождать её, если б у него возникло такое желание. Но я боялся везти Элизабет мимо картин с девочкой и кораблём, и уже не потому, что она могла их раскритиковать.

— Поехали, — распорядилась Элизабет, стукнув аметистовым перстнем по ручке инвалидного кресла. — Давайте взглянем на них. Нечего тянуть резину.

— Вас понял, — отозвался я и толкнул кресло к центральному залу.

— Тебе нехорошо, Эдди? — тихим голосом спросила Пэм.

— Всё отлично.

— Я же вижу. Что не так?

Я только покачал головой. Мы уже шли по центральному залу. Картины висели на высоте шесть футов. Других экспонатов не было. Стены задрапировали какой-то грубой коричневой тканью вроде брезента. Компанию циклу «Девочка и корабль» составлял только «Смотрящий на запад Уайрман». Мы медленно приближались к нему. Колёса кресла бесшумно катились по светло-синему ковру. Шум идущей позади толпы то ли смолк, то ли мои уши блокировали его. Я словно видел картины впервые, и они выглядели отдельными кадрами, вырезанными из кинофильма. При переходе от картины к картине изображение проступало чуть яснее, становилось чуть чётче, но оставалось тем же самым — кораблём, который я увидел во сне. И везде фон кораблю составлял закат. Гигантская раскалённая докрасна наковальня заливала светом западный горизонт, расплёскивала кровь по воде и воспаляла небо. Корабль — трёхмачтовый труп, приплывший из чумного барака смерти. Паруса висели лохмотьями. На палубе — ни души. Что-то ужасное проступало в каждой линии, и хотя не было никакой возможности указать причину, возникал страх за маленькую одинокую девочку в лодке, маленькую девочку, которую на первой картине я нарисовал в платье с крестиками-ноликами, маленькую девочку посреди Залива цвета красного вина.

На первой картине угол зрения не позволял увидеть название корабля смерти. В «Девочке и корабле № 2» корабль немного разворачивался, но маленькая девочка (всё с теми же искусственными рыжими волосами, но теперь уже в платье в горошек, как у Ребы) закрывала собой всё, кроме буквы «П». В «№ 3» вместо одной буквы появились три: «ПЕР», а Реба точно стала Илзе — это было заметно даже со спины. И в лодке лежал гарпунный пистолет Джона Истлейка.

Если всё это и не укрылось от глаз Элизабет, то виду она не подала. Я толкал её кресло, а корабль увеличивался в размерах и приближался, его чёрные мачты торчали, как пальцы, паруса провисали, словно мёртвая плоть. Огненное небо злобно сверкало сквозь дыры в парусине. Теперь название на транце читалось как «ПЕРСЕ». Возможно, не полное название, место для последующих букв было, но если и так, они прятались в тени. В картине «Девочка и корабль № 6» (корабль уже нависал над вёсельной лодкой) девочка сидела в синем закрытом купальнике с единственной жёлтой полоской по вороту. Волосы вроде бы отливали оранжевым. Единственная девочка в лодке, чья личность вызывала у меня сомнения. Может, это и была Илзе, раз уж на других картинах присутствовала именно она… но полной уверенности не было. В этой картине на воде появились первые лепестки роз (плюс один-единственный теннисный мяч с буквами DUNL), а на палубе — странный набор вещей: высокое зеркало (отражающее закатный свет и, соответственно, словно залитое кровью), детский конь-качалка, большой невысокий квадратный чемодан, груда обуви. Те же самые предметы остались на «№ 7» и «№ 8», где к ним присоединились другие: девчачий велосипед, прислонённый к фок-мачте, уложенные друг на друга автомобильные покрышки на корме и большие песочные часы посреди палубы. Стекло часов тоже отражало солнце, так что вместо песка их наполняла кровь. В картине «Девочка и корабль № 8» много больше розовых лепестков плавало между вёсельной лодкой и «Персе». И теннисных мячей прибавилось — стало как минимум полдюжины. Венок из гниющих цветов висел на шее коня-качалки. Я буквально ощущал их вонь в застывшем воздухе.