Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер

держать все это дерьмо под замком? Важно то, что Кевин сделал все, что должен был сделать. Он говорит, что прибежал сразу, когда она начала кричать, и когда обнаружил, в чем дело, стал лить воду на ее лицо и промыл ей глаз – так хорошо, как сумел. А потом он вызвал скорую – даже раньше, чем позвонил мне на сотовый. И это было совершенно правильно, он все сделал в нужном порядке, и он просто молодец.

– Он не позвонил мне.

– Что ж, – сказал ты, – интересно почему.

– Повреждения… – я перевела дух. – Повреждения серьезные, так? Они должны были быть очень, очень серьезными… – Я расплакалась, но заставила себя перестать, потому что мне нужно было все это выяснить. – Если она потеряла глаз – а ведь сейчас хирурги справляются с такими случаями лучше, чем раньше – значит, он… Значит, там было месиво. Для этого нужно… ох… Для этого нужно время. – Я снова замолчала, слушая, как печка гонит в салон теплый воздух. Воздух стал сухим, слюна у меня во рту – густой и липкой. – Нужно время, чтобы это средство начало работать. Вот почему в инструкции сказано… оставить его на какое-то время, чтобы оно подействовало.

Я непроизвольно прижала пальцы к глазам, ощупывая тонкие веки, а под ними – гладкие, нежные округлости глазных яблок.

– Что ты такое говоришь? Обвинить его в том, что он за ней недоглядел – это уже достаточно серьезно…

– Врач сказал, что у нее останутся шрамы! Что она получила ожог всей этой стороны лица! Время, для этого требовалось время! Может, он и правда смыл средство с ее лица, но когда? Когда он закончил?

Ты схватил меня за руки, поднял их по бокам от моей головы и посмотрел мне в глаза.

– Закончил с чем? С домашними заданиями? С тренировкой по стрельбе из лука?

– Закончил, – простонала я, – с Селией.

– Не смей больше так говорить! Никому! Даже мне!

– Подумай сам! – я рывком освободила руки. – Чтобы Селия полила себя кислотой?! Селия всего боится! И ей шесть лет – не два года! Я знаю, ты не считаешь ее особо сообразительной, но она не дебилка! Она знает, что нельзя трогать плиту, и она не ест отбеливатель! А вот Кевин может дотянуться до этого шкафчика, и Кевин может открыть блокировку от детей даже во сне! Он не ее спаситель. Он это сделал! Ох, Франклин, он это сделал…

– Мне стыдно за тебя, стыдно, – сказал ты мне в спину, когда я, скрючившись, отвернулась к двери. – Демонизировать собственного ребенка только потому, что ты не можешь признать свою невнимательность. Это хуже, чем трусость. Это ненормально. Ты тут мечешься и выдвигаешь чудовищные обвинения, и как всегда, у тебя нет доказательств. Тот врач – разве он сказал, что история Кевина хоть в чем-то не согласуется с ее травмами? Нет. Нет, не сказал. Только его мать может обнаружить сокрытие какого-то неописуемого зла – она ведь такой эксперт в медицине и такой эксперт по едким химикатам, потому что она иногда занимается уборкой в доме.

Как всегда, ты не смог дальше кричать на меня, когда я плакала.

– Послушай, – умоляюще сказал ты, – ты не понимаешь, что говоришь, потому что ты расстроена. Ты не в себе. Это тяжело, и дальше тоже будет тяжело, потому что тебе придется на это смотреть. Ей будет больно, и какое-то время выглядеть это будет ужасно. Единственное, что может облегчить тебе все это – признание твоей роли в случившемся. Селия – даже Селия, с этим своим прыгунчиком – признала, что это была ее вина. Она оставила клетку открытой! И это часть того, что причиняет боль: не только то, что случилось что-то печальное, но и то, что, поступи она иначе, этого бы не случилось. Она берет на себя ответственность, а ей ведь всего шесть! Почему ты не можешь этого сделать?

– Я бы очень хотела взять на себя ответственность, – прошептала я, затуманив дыханием боковое стекло. – Я бы хотела сказать: ох, я убить себя готова за то, что оставила этот очиститель там, где она смогла его найти! Разве ты не понимаешь, насколько это было бы легче? Отчего мне стало бы так убиваться, если бы это была моя вина и только моя вина? В таком случае это не было бы так страшно. Франклин, это серьезно, это не просто маленькая девочка, которая расчесала свою экзему! Я не знаю, как он таким стал, но он – кошмар, и он ее ненавидит…

– Хватит! – Ты заявил это, словно закончил литургию, произнеся это слово низким и громким голосом, как звенящее «Аминь» в благословляющей молитве. – Я не часто диктую условия. Но Кевин получил невероятную травму. Его сестра больше никогда не будет прежней. Он не потерял голову в момент кризиса, и я хочу, чтобы он этим гордился. Однако именно он был с ней дома, и он неизбежно станет тревожиться, что все это случилось по его вине. Так что ты прямо сейчас пообещаешь мне, что ты сделаешь все, что только в твоих силах, чтобы убедить его, что это не так.

Я потянула ручку и приоткрыла дверцу на несколько дюймов. Я думала: мне нужно выбираться отсюда, мне нужно уходить.

– Нет, не уходи, – сказал ты, удержав меня за руку. – Я хочу, чтобы ты пообещала.

– Пообещала, что стану держать рот на замке или что поверю в его невнятную историю? Можно добавить – еще в одну?

– Я не могу заставить тебя поверить в собственного сына. Хотя я, черт побери, пытался.

В одном ты был прав: у меня не было никаких доказательств. Только лицо Селии. Разве я оказалась не права? Она никогда не станет красавицей, да.

Я вылезла из машины и посмотрела на тебя через открытую дверь. Холодный ветер трепал мои волосы, а я стояла прямо, словно мне кто-то напомнил о хрупких военных перемириях, которые недоверчивые генералы заключают посреди опустевшего поля битвы.

– Ладно, – сказала я. – Назовем это несчастным случаем. Ты можешь даже сказать ему: боюсь, твоя мать в субботу забыла убрать в шкафчик средство от засоров. В конце концов, он знал, что я чистила засор в этом стоке. Но взамен ты пообещаешь мне вот что: мы некогда больше не оставим Кевина наедине с Селией. Даже на пять минут.

– Прекрасно. Готов поспорить, что Кевин сейчас и сам не особо хочет быть нянькой.

Я сказала, что мы встретимся дома; вежливое прощание далось мне с трудом.

– Ева! – крикнул ты мне в спину, и я обернулась. – Ты знаешь, что я обычно не большой энтузиаст по части мозгоправов. Но может, тебе стоит с кем-то поговорить. Я думаю, тебе нужна помощь. Это не обвинение. Это просто… в одном отношении ты права: дело принимает серьезный оборот. Боюсь, что тут я ума не приложу.

И это была правда.

Следующие две недели в доме стояла зловещая тишина; Селия все еще лежала в больнице. Мы с тобой мало разговаривали. Я спрашивала, что приготовить на ужин; ты отвечал, что тебе все равно. В отношении дочери мы по большей части обсуждали логистику – кто из нас и когда к ней поедет. Хотя казалось разумным ездить туда по отдельности, чтобы большую часть дня у нее была компания, правда состояла в том, что ни один из нас больше не хотел сидеть рядом с другим в твоем перегретом внедорожнике. Вернувшись домой, мы обсуждали подробности ее состояния, и хотя эти подробности были горькими (за энуклеацией[237] – лингвистический урок, который я бы с радостью пропустила, – последовала инфекция, которая еще больше повредила зрительный нерв и исключила возможность трансплантации), обсуждение фактов хоть как-то подпитывало пустое чрево нашего общения. В поисках окулиста на период диспансерного наблюдения я ухватилась за врача по имени Крикор Сахатьян из Верхнего Ист-Сайда. Армяне заботятся друг о друге, уверила я тебя. Он уделит нам особое внимание.

– То же самое сделал бы доктор Кеворкян[238], – проворчал ты, прекрасно зная, что крестный отец эвтаназии был единственным армянином, которого мое консервативное сообщество неохотно называло «своим». И все же я была благодарна за этот диалог, который почти что можно было счесть подтруниванием, при явном недостатке оного в наших разговорах.

Я помню, что вела себя очень хорошо: я ни разу не повысила голос; когда ты едва прикасался к еде, я ни разу не сказала, что мне