Княгиня - Петер Пранге

Когда колокола церкви Сант-Андреа-делла-Балле пробили полночь, Кларисса уложила записи в папку, а ее заперла в шкафу. Затем, подойдя к окну, бросила взгляд на объятый сном город. Ночь выдалась звездная. Может, удастся разглядеть и белую поволоку Млечного Пути? Хотя Кларисса устала, она все же распахнула окно и стала настраивать телескоп.

Сорок пять градусов — вот самый удобный угол. Припав к окуляру, она стала вглядываться в усеянное звездами небо. До сих пор картина эта внушала Клариссе благоговейный трепет, не охватывавший ее даже в церкви. Ни одному собору, ни одной базилике не сравниться по величию с небесным сводом: он — обиталище Бога, чертог Всемогущего. Звезды появлялись, чтобы вскоре исчезнуть, затеряться в бесконечном пространстве, затем, направляемые по отведенным им небесным тропам, вновь возвращались туда, где были, одни — спустя десятилетия, другие — месяцы и годы…

Может, и судьбы человеческие, как звездные пути, тоже определяются там, на небесном своде?

Минувшим днем Кларисса побывала в соборе Святого Петра, чтобы сделать наброски главного алтаря. У базилики несколько сотен рабочих очищали площадь от строительного мусора, скапливавшегося здесь еще с тех пор, как были снесены башни колоколен. Выходит, кавальере Бернини вот-вот начнет работы по реконструкции площади в соответствии с поручением папы Александра. Кларисса невольно вздохнула. Да, у Бернини будет своя площадь, а вот у Франческо — нет.

Отрегулировав окуляр, она сменила угол, и вскоре в кружке возник Млечный Путь. Он и правда очень напоминал туман! Невообразимо далекий — и все же такой близкий! Таинственное голубоватое сияние, среди которого мерцали крохотные светлые точки. Что это? Кометы? Или же нарождавшиеся звезды? Отдельные точки сливались вместе, как мелкие штрихи на чертеже.

Тут Кларисса задала себе вопрос. Произошло это совершенно спонтанно, будто возник он не в ее разуме, а был прочитан ею на небесах. А может, все же существовала возможность воплотить идею Франческо в действительность? Вопреки всем препонам?

Вопрос этот застал княгиню врасплох и поразил ее гак, что даже звезды, казалось, пустились в пляс в кружочке телескопа. Оторвавшись от окуляра, Кларисса подошла к окну. Мысль показалась ей настолько безумной, что от волнения задрожали колени и ей пришлось опереться о подоконник, чтобы не упасть. Нет, она не ошиблась — такая возможность есть. Именно Клариссе Маккинни предстоит бросить вызов судьбе, обеспечив архитектору Франческо Борромини вечное место па Олимпе. Безумство! Но что же небо потребует от нее взамен? Что произойдет, если она, ведомая порывом, последует дальше? Ясного ответа на вопрос у княгини не было, одни лишь смутные догадки. Ей предстояло сделать выбор между искусством и жизнью.

— Возможно, это и есть тот случай, когда судьба произведения становится куда важнее судьбы его творца? — невольно вырвалось у нее.

Вопрос этот неотступно донимал ее, будто наваждение. Княгиня нервно расхаживала взад и вперед по комнате. Мнение Франческо на сей счет было ей известно — именно так он и полагал. Но речь шла об общем принципе, а не о частном случае. Как он отреагирует, если придется приложить этот принцип к себе? Клариссе предстояло принять решение за него. Одолевавшие ее сомнения разъедали душу, словно кислота. Кто она такая, чтобы принимать подобные решения? Может, все это лишь гордыня, самомнение, греховное вмешательство в дела провидения?

Она посмотрела в окно. Небо выглядело, как и пять минут назад: мерцавшие на нем звезды ничуть не отличались от тех, что подсказали ей эту идею. А они ли подсказали? Выходит, она сумела постичь их законы? Те вечные, таинственные законы, направлявшие их путь начиная от сотворения мира? Княгиня закрыла лицо ладонями. Нет, никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой, как в эту ночь.

«Не знаю, вправе ли я избрать такой путь. Это все равно что вмешиваться в таинства из таинств Божьих без Его на то позволения».

Теперь и она поняла мысли Авраама, донимавшие его накануне жертвоприношения. Неужели искусство столь же жестоко, как и Бог? У Клариссы разрывалось сердце при мысли о необходимости принять решение. Можно, конечно, прикинуться глухой, трусливо откреститься от всего, отказаться внять призыву Божьему, обращенному именно к ней, а не к кому-нибудь еще, но разве это не соучастие в убийстве произведения Франческо? Если небеса подсказывали ей способ увековечить дерзновеннейший проект Франческо, его уникальную, фантастическую идею, затмевавшую все созданное им до сих пор, — разве не ее долг перед Богом этой возможностью воспользоваться? Не ее миссия? С другой стороны, предприми она такой шаг, какую же катастрофу он будет означать для Франческо! Могла ли она взять на себя ответственность за последствия его, всю без остатка? А последствия не заставят себя ждать — на сей раз Лоренцо безоговорочно восторжествует над ним, навеки сокрушит его. Перенесет ли это Франческо? Она знала его честолюбие, его завистливость к сопернику, по милости которого он подобно Каину обречен на вечные невзгоды.

«И он здесь, у меня в голове, до последнего камня. И все же миру, вероятно, придется обойтись без этой площади. И нет для меня испытания тяжелее, чем сознавать это…»

Да, искусство, оказывается, ничуть не добросердечнее Бога, вынудившего Авраама принести ему на алтарь самое дорогое. Спасая от забвения идею Франческо, она навеки потеряет в нем друга. Кларисса пыталась размышлять, молиться, но не могла — разум ее превратился в один сплошной вопрос, ставший для нее суровым испытанием. Она видела перед собой лицо Франческо, его темные глаза, а в них — меланхолию, душевную тоску. Нет более тяжкого наказания, как быть обреченным вечно смотреть в эти глаза — глаза утопающего, гибнущего.

«И когда Бог призовет меня в свой рай, там я буду оплакивать сие нерожденное дитя».

Чтобы избавиться от навязчивого видения, Кларисса вернулась к телескопу. Ярко сияла Спика, главная звезда созвездия Девы, она видела и красноватый Антарес. И вдруг Кларисса замерла, не дыша: между двух этих звезд она заметила Сатурн, как раз входивший в созвездие Девы. Матово-желтый, окруженный кольцом, взирал он на нее, такой далекий и вместе с тем такой близкий. «Чашка с двумя ручками» — именно этот образ подсказал Франческо идею площади. Слова, сказанные им, когда он впервые увидел в подзорную трубу планету, под знаком которой родился, до сих пор звучали в ушах у Клариссы.

«А чем вообще должно заниматься искусство? Бог дозволяет нам его не ради нашего самоуспокоения и возвышения себя над другими, а ради утешения души нашей. Он наделил нас, смертных, способностью творить ради преодоления нами нашего непостоянства на земле. …И поэтому любое произведение искусства намного ценнее его создателя».

Когда Франческо говорил это, Кларисса заметила на его лице великое изумление, глаза его сияли, как Спика и Антарес, которые она только что наблюдала на небосводе. Так могли сиять глаза лишь счастливого человека.

Кларисса отошла от телескопа.

Теперь она знала, как ей поступить.

22

— Не забудь положить и шубу, Рустико, в Париже такой холодище! — бросил слуге через плечо Лоренцо.

Рустико, стоя в дверях, дожидался дальнейших распоряжений.

— Я не забыл, кавальере. Кроме того, я вычистил ее щеткой и избавился от блох.

— И не забудь шелковые домашние халаты! Нам предстоит жить при дворе короля.

Он снова склонился над бумагами. Итак, через два дня в путь — Людовик XIV собственноручно написал два письма, сообщив в них о сроке прибытия и разъяснив Ватикану причины, по которым приглашал зодчего к себе. Проекты реконструкции Лувра, предложенные его августейшему вниманию отечественными мастерами, его величество не удовлетворяли, ничто не изменилось и после проведения повторных конкурсов, и монарх в великой нужде решил призвать на помощь Рим. Дабы устранить напряженность в отношениях между Францией и Ватиканом, папа скрепя сердце все же подписал разрешение на выезд Лоренцо.

Со вздохом Бернини сложил документ. Что же на самом деле заставляло его отправиться в Париж? Неужели лишь призыв монарха? Что мог предложить ему Париж из того, чего он не имел здесь, в Риме? Со дня восшествия на папский престол Александра статус кавальере снова стал непоколебим — он, и никто другой, был первым архитектором Рима. Новый папа, что ни день приглашая Лоренцо к себе, расспрашивая его обо всем на свете, советуясь с ним, ценил его куда выше, чем даже Урбан, могущий по праву считаться его крестным отцом.

Нет, тут речь шла об ином. И хотя Бернини отчаянно противился признаться себе в том, какова истинная причина, гнавшая его из Рима, в глубине души он прекрасно понимал ее. То был страх, страх перед подкрадывавшейся старостью, боязнь смерти. Каждый взгляд в зеркало, каждый взгляд в глаза молоденькой красавицы говорил Бернини о том, что годы его сочтены. Все, отчего жизнь становится прекрасной, мало-помалу исчезало — кожа утрачивала моложавую упругость, становясь дряблой, волосы седели, в глазах угасал блеск жизнерадостности. И при этом Лоренцо не покидали радостное волнение, предощущение будущего счастья и жажда любить. При помощи пудры и мазей пытался он противостоять незримому и коварному врагу — времени, оставлявшему вполне отчетливые следы на его челе и теле, глотал отвратительные эссенции и настои, столь же мало помогавшие отделаться от навязчивого и досадного чувства обреченности и конечности жизни, как и бесчисленные попытки побороть страх смерти высеканием из мрамора произведений искусства. А Париж хоть и не мог вернуть ему былую молодость, но, может, на год-другой приостановил бы процесс необратимого тления.