Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

Так и прижился. Когда человек приживется, глядит в глаза, называет по имени, как его без нужды зарежешь?

Сначала Федор показался всем нам совсем молодым. Такой он был тощий, поджарый, как юнец, и так же стремительный в каждом движении. Потом, присмотревшись, мы заметили и седину, пробивающуюся сквозь смоляные волосы, и мелкие морщины времени, что оставляют навсегда на лице проходящие лета. Нет, решили, не такой уж он молодой. Да и рассудить — как бы иначе он столько всего повидал?

Слушать Федора действительно было интересно. Он умел рассказывать, как никто из наших. Я первый раз видел, чтобы человек говорил так красно. Играл лицом и глазами, менял голос в нужных местах, разгорячась, начинал размахивать руками, словно птица крыльями. Длинными, гибкими, как лоза, на удивление тонкими пальцами изображал то, что не мог передать словами. Просто смотреть на него и то интересно. Чудно…

Я надолго запомнил, как сидит он, бывало, на земляной завалинке у избы, непривычно смуглый и длинноносый, одетый в нашу обычную холстину, словно ворона, накинувшая собачью шкуру, и говорит, говорит, помогая себе лицом и руками, словно воду льет. А родичи толпятся вокруг, сидят, слушают, смотрят, разинув рты. Так в прежние времена рассказывал отец Земтя, тоже собирая вокруг себя остальных. Но отец говорил о вещах обычных, известных всем, а Федор знал другое, про что и слушать диковинно.

Порасспросив, мы выяснили, что связанным в челн Федора положили свей. Дружинники свейского конунга Харальда Резвого, что служит князю Добружу. Те собирали дань с оличей, а оличи не давали, сколько они просили. Задирались на дружинников до тех пор, пока те не озлились на них. Но сечься не стали, ушли.

Я помню, как при этих словах родичи переглядывались недоуменно. Нет, понятно, оличи на слова всегда были горазды. Олича поставь лаяться — он и собаку перебрешет взахлеб. Но чтоб свей испугались кого-то — такого не было, кто будет кривдой хвалиться? Свей — лютые, крепость своих слов они железом поддерживают. Нашим ли родичам не знать свеев?

Так и вышло, подтвердил Федор. Ушли дружинники, а потом вернулись обратно с большой ратью. Встали станом напротив оличей и дали им два дня, чтобы собрать дань, размер которой они теперь увеличили вдвое против прежней. Большое смятение началось тогда среди оличей…

Наши согласно закивали при этих словах. Еще бы не смятение. Мечом махать — это им, оличам, не языком трясти, тут по ветру не отгавкаешься. Трусоватые они, конечно, хотя изображают из себя бойких…

Вот тогда с ним все и случилось, продолжал Федор. По его словам, он в то время жил среди оличей. Тоже рассказывал им про своего Христа. Когда конунг Харальд вернулся с большой ратью, в которой теперь были и отроки князя Добружа, Федор сам напросился сослужить службу роду. Пойти к конунгу и договориться, чтоб не брали столько. И пошел. И говорил с конунгом и его воинами. Рассказывал им, как завещал Христос нести в мир любовь. Потому что нет над человеком господина иного, кроме бога…

Свей послушали его, послушали, потом спутали крепко, впихнули в челн и вывели его на середину реки. Пустили вниз по течению. Плыви, мол, сказали, со своими баснями к далеким лесным колдунам, там будешь их рассказывать. А нам слушать про твоего Иисуса неинтересно, пока он не вышел против Одина на равном оружии.

Стан свеев и княжьих ратников стоял тогда как раз между Иленем, стремящим свои воды к югу, и Лагой-рекой, что уходит водой на север. На этом перекате всегда таскают челны из одной реки в другую, переваливают их на бревнах-катках, потому и называется — перекат.

Вот и пустили свей его связанного по Лаге. Так и поплыл. И погибал от жажды и голода среди воды, как наваждение слыша сквозь днище ее неумолчный плеск. Так и умер бы, если бы Христос не внял молитвам, не спас его в милости своей…

— А как же дань? Про дань-то договорился? — поинтересовался, помню, насмешник Велень. Он всегда слушает внимательно, а потом поворачивает чужие слова по-своему, чтоб рассмешить остальных.

— Нет, про дань не успел сказать, — сознался Федор, мягко плеснув тонкими руками.

— Эх, паря, да что же ты… — пожурил его Велень. — Тебя послали дело делать, а ты его на пустословие разменял, разве можно так?

Родичи, соглашаясь с Веленем, тоже укоризненно закивали. Да, паря, помог ты оличам, как медведь, которого мужик позвал вместе мед собирать. И пчелы разлетелись, и дупло вдребезги… Известно, об одном и том же дважды договариваться не ходят, пришлось, значит, оличам платить двойную дань. Или биться. А какие из них бойцы?

Тем не менее Федора и дальше слушали с любопытством. И про жизнь Христа, и про чудеса, что он сотворил. Много чудес, сильный бог, если его послушать. Но особенно интересно было слушать рассказы о дальних народах, как живут и каких обычаев придерживаются. Я сам побродил по Яви когда-то, и рабом был со скованной шеей у россов и византийцев, и мстил им потом за свои плети в набеге с побратимами-вендами. Брал их кровь, смывая старое унижение. Но и половины того не видел, о чем он рассказывал. Тоже слушал. А родичи, кто помоложе, так и пили его слова ушами.

Даже волхвы Ратень и Тутя в очередь приходили из леса, посмотреть на него. Тоже садились рядом, отставив рогатые посохи, подвернув полы длинных, украшенных знаками-символами рубах с нашитыми внутри и снаружи оберегами. Слушали его, загадочные и молчаливые, как всегда. Потом опять уходили, не сказав ни слова. Тоже, понятно, не торопились, еще обдумывали свой приговор этому человеку.

В общем, прижился среди родичей Федор, человек Христов.

Сельга, краса моя, часто ходила слушать его. Скоро я заметил — под взглядом синих, глубоких глаз Федор начал особенно оживляться. И смуглые худые щеки его словно розовели, и голос становился гуще, и смотреть начинал он все больше на нее, словно одной ей рассказывал. Не один я это заметил…

Не чудо, конечно. Сельга, зарница моя ненаглядная, кажется, и в мертвом может разбудить игру семени. Так ведь как разбудит, так и макнет потом в ледяной проруб по самые уши, она такая, кто из наших мужиков не знает? Кто не пытался подкатить свои яйца к ее гнезду, пока она еще была свободной? Да и потом бывало, уж я-то видел, брал на заметку, кому потом ноги из жопы по одной дергать…

— Что это Федор так на тебя глазеет все время? — сказал я ей как-то словно бы невзначай.

— Хочет меня, — ответила она спокойно. — Боится этого, но хочет.

— А ты его? — спросил я напрямую, сглотнув неожиданный комок в горле.

Всегда так было — бабе скучно с одним мужиком. Как и мужику с одной бабой становится скоро скучно. Конечно, у родичей в обычае не сдерживать себя, когда подопрет семя. Затем и гульбища на Купалу устраивали, чтоб не было никому обиды, каждый получал кого хочет. Но Сельга даже девкой в них не участвовала. Я тоже теперь. С тех пор как взял ее под свою руку — не до игры стало. Попробовал как-то с одной, взыграло во мне, было дело… И тут вдруг синие, осуждающие глаза сами собой возникли перед мысленным взором, как по наваждению. Всю охоту враз отбило. Больше и пробовать не пытался. Точно, наверно, по наваждению…