Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Вологда напоминала преисподнюю без огня. Господь карал водой.

Ужас виденного поражал. Андрей стоял на колокольне, привязав себя к решётке, чувствовал, будто находится посреди реки. Казалось, этот день никогда не кончится.

Лишь под вечер ливень и ураган прекратились, и Андрей, отвязавшись от решётки, измождённый вернулся в дом купца Анохина, который, наверное, единственный почти не пострадал в этот день. Всем остальным досталось с лихвой. Всю ночь все церкви в городе служили всенощную и отпевали покойников. Беды было непочатый край.

Разлив рек давно сошёл, и в Чигирине турок ждали со дня на день.

Пятого июля прибыл казак Максим Науменко, посланный наказным гетманом, который с достоверностью сообщил, что крымский хан, собрав пятидесятитысячную армию, дошёл до Ингула и соединился с армией великого визиря. Восьмого июля к десяти часам утра показался небольшой передовой отряд турецкой армии; пробирался вдоль дороги от реки Ирклии к городу, надеясь застигнуть врасплох русские караулы. Но те, своевременно заметив турок, отступили ближе к городу, когда же к ним присоединился отряд добровольцев из Чигирина, бросились на турок, которые после слабого сопротивления отступили.

Около полудня более шести тысяч человек перешли реку Ирклию и начали разбивать свой лагерь. Это был двухтысячный передовой отряд турецкой армии и четыре тысячи молдаван со своим господарем. Вскоре показались и остальные части, которых становилось всё больше и больше. Лагерь заполнял весь горизонт.

Два перебежчика из сербов-христиан сообщили, что на другой день появится и сам великий визирь с главными силами и пушками, коих число называлось до двухсот орудий.

К середине следующего дня стошестидесятитысячная армия со всех сторон окружила Чигирин. Прибывший великий визирь Кара-Мустафа-паша первым делом направил ультиматум воеводе Ржевскому с требованием сдачи крепости, только в этом случае он пощадит защитников. На что Ржевский ответил, «што пускай великий визирь выполняет то, што ему наказал его государь, он же, воевода Ржевский, будет сполнять то, што ему приказал его государь».

Занятая турками местность простиралась от реки Ирклии вдоль Тясьмина, не доходя двухсот шагов до старого вала.

Под вечер несколько пеших отрядов вступили в стычки с казаками, вышедшими на узкую дорогу на старом валу. Когда после начавшейся стрельбы с обеих сторон отовсюду начало сходиться всё больше турок, казаки отступили. Но им на помощь пришёл генерал Гордон с восьмью сотнями солдат, и они атаковали. Тогда подоспели полторы тысячи янычар, и под давлением больших сил турок Гордон с казаками отступил к городскому валу. Янычары хотели идти дальше, но двойной залп картечи их остановил. Турки привезли с собой вязанки соломы и травы и мешки, набитые шерстью, под прикрытием приблизились на расстояние восьмидесяти сажен от рва, тотчас же начали окапываться. Под утро они уже устроили на холме две батареи по семь пушек.

Десятого июля в турецкий лагерь прибыл гетман Юраська Хмельницкий с двумя сотнями казаков. Более он пока набрать не смог. Одной сотней командовал полковник Евстафий Гоголь, другой — есаул Тарас Сычь, а более при нём и старшины не было.

На военном совете в Чигирине решено было сделать вылазку из города и крепости. Четыре тысячи сто человек атаковали турок с двух сторон, те не ожидали такой прыти и отступили на холм. А солдаты тем временем засыпали две ближние траншеи и отошли в город.

В ночь на одиннадцатое турки поставили ещё три батареи, они усиленно стреляли весь день, пустив более тысячи ядер и бомб, и сделали несколько проломов в ограждениях. С наступлением темноты, по приказу Ржевского, их заделали. В этот день в Чигирине было убито восемнадцать солдат и пять казаков и ранено двадцать пять человек. Защитники не могли похвастаться такими успехами.

В ночь на двенадцатое турки значительно продвинулись со своими траншеями, а против Крымских ворот установили две батареи по три пушки.

Ржевский наорал на Животовского, и в три часа вечера четверо основных военачальников Чигирина произвели вылазку из разных мест, лично возглавив три тысячи двести сорок человек. Они дошли под шквальным огнём до траншеи, вогнали в них турок и нанесли противнику сильное поражение. Захвачено было даже два знамени. Видя это, Мустафа-паша бросил на русских янычар, находившихся возле холма, завязавших резню. Русские поспешно отступили, неся потери. Но потери турок были ни с чем не сравнимы. Они на двое суток сковали турок. Ничего, кроме бешеного обстрела пушками, они не предпринимали. Ядра сыпались как град, тут и там возникали в городе пожары.

В ночь на пятнадцатое накал борьбы достиг высшей точки. Животовский и Гордон выводили в вылазки до десяти тысяч воинов. Один раз даже Ржевский вывел стрельцов в атаку. Утром трупы покрывали всё пространство от турецкого лагеря до Чигирина. Кара-Мустафа-паша ожидал сопротивления, но не такого. За неделю он потерял больше, чем за всю предыдущую кампанию. Озлобленный, он приказал, чтобы пушки не прекращали огонь ни днём, ни ночью. В ставку султана в Ясах был направлен гонец с просьбой о присылке порохового зелья. Так продолжалось ещё десять дней, однако непрерывный обстрел, сотни ядер и бомб, обрушенные на крепость, ничего не решили. Великий визирь начинал нервничать, время уходило. Дожди могли прийти и в сентябре, а русская армия — со дня на день.

Князь Василий Васильевич Голицын в своих новых каменных хоромах, что близ Коломенского, чествовал польских послов: Черторыжского, Сапегу, Таннера и секретаря посольства Каховского. Драгоценную посуду Голицын получил в государевой сокровищнице, а почётный стол накрыл его повар, голландец. Были приглашены дьяки Посольского приказа: окольничий Василий Тяпкин, Ларион Иванов и стольник Семён Алмазов.

Голицын не чванился, и все сидели за одним столом возле раскрытых окон. По приказу князя выставлялись всё новые блюда и новые вина, многие из которых не знали ни в Польше, ни на Руси, с того и пробовали их без меры.

Сапега и Тяпкин, как старые друзья, сидели рядом и потчевали друг друга, перешёптываясь, вспоминая прошедшие годы, сопровождая воспоминания сальными непристойностями. Когда начали хмелеть, Тяпкин пододвинулся ближе и шёпотом спросил старого друга:

   — Признайси, пан Казимир, его величество Ян Собеский не шибко зол на нас? Я надеюсь, што он не шибко велел давити на нас?

   — Да как сказати, он за Киев велел сильно стояти.

   — Сколько?

   — Чего сколько?

   — Сколько король велел за Киев просить?

   — Пан Тяпкин, я же посол, як могу!

   — Господи, пан Казимир, я ж разве не понимаю, можешь молчать. Я тоже стану молчати.

Тяпкин начал старательно жевать пирог с вязигой, сделав вид, что не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда после выпитого смерть как хочется поболтать.

   — Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя уважаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...

Тяпкин и ухом не повёл на все эти комплименты.

   — Ты на мени осерчал, да, пан Василий?

Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, в то же время налив себе вина в кубок.

   — А мене? — спросил осоловевший Сапега.

«А, чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил полный кубок Сапеге.

   — За што выпьем?

   — За молчание, пан Казимир, — буркнул Тяпкин.

   — Обиделся, пан Василий, обиделся. Да ладно, — Сапега покосился на Черторыжского, пившего с Голицыным, и тихо прошептал: — Только аки другу, за Киев мы запросим четыреста тысяч.

Тяпкин аж глаза выпучил:

   — Вы што, обалдели с Собеским вашим?

Сапега приложил палец к губам:

   — Тс-с-с, пан Василий, так то ж запрос.

   — А убавки сколько король разрешил?

   — Ровно половину, пан Тяпкин, ровно в половину, так што не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.

   — За энто нам што-то уступать надо будет?

   — Ну, якой-нибудь городок приграничный, вам жалко, што ли?

   — Может, ещё раз Москву возьмёте? — съязвил Тяпкин.

Сапега хоть и был пьян, но намёк понял.

   — Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва.

   — Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы у нас всё сладилось.

На следующий день государь принимал великих послов в Грановитой палате. Десяток виднейших бояр сидели вдоль стен, а рынды с золотыми топориками чинно стояли возле Фёдора Алексеевича.

Однако переговоры сразу не заладились. Черторыжский сразу начал пенять Москве, что та не прислала в Польшу войска, а сумму, за Киев запрошенную, меньше трёхсот тысяч не снижет. Споры дошли до криков. Смотря на раскрасневшихся спорщиков, не выдержав, государь сказал, что посол сильно забывается и что Русь может забыть старые дружественные отношения с Польшей и пойти на сближение с Турцией, и вот тогда можно будет судить, по силам ли тягаться Польше с Турцией и Русью одновременно.