Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Они отошли подальше. В небе висела жёлтая половинка луны. Андрей остановился посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились.

Хвостов заговорил первым, Колган и Васильчиков стояли у него за спиной:

   — Што, лизоблюд матвеевский? Што вылупилси, аки сыч на святую паску?

Андрей молчал. С Михаилом они вместе крали яблоки на Крутицком подворье — за что по жалобе митрополита были биты одними вожжами.

   — От выродка Матвеева откажишьси, он чернокнижник? Што сопишь? Мать твоя...

Он не успел договорить, когда Андрей без размаха вколотил эти слова обратно Михаилу в пасть. В Приказе тайных дел его научили быть без размаха, как гадюка кусает. Михаил, казалось, поперхнулся собственным языков. Глаза его сделались белыми, что было видно даже при свете луны.

Васильчикова Андрей отбросил, но Колган успел ударить бывшего друга детства по уху так, что ночь зазвенела. Андрей отбил второй удар Колгана и тут же ударил сам. Собаки заходились; дверь кабака оставалась плотно закрытой. Васильчиков и окровавленный Мишаня кинулись одновременно и повалили Андрея. Подскочил Колган и принялся бить под рёбра носком сапога. Андрей взвыл и вскочил на ноги, но Васильчиков подсёк его сзади, Хвостов толкнул, а Колган ударил сапогом, теперь уже по лицу. И всё сразу кончилось. Хлюпала грязь под ногами троих убегающих стрелецких сотников. Андрей сел и сквозь кровь, заливающую глаза, успел увидеть, как несутся вдоль улицы двое, помогая бежать третьему.

«Энто Михаил, — подумал Андрей. — Я ему чуть башку не снёс».

Он оглянулся и в свете луны увидел позади себя брата с жердиной в руках и невесть откуда взявшегося Ивана Румянцева.

   — Што, братуха, хорошо детское товарищество? — спросил Семён, помогая Андрею подняться.

Младший Алмазов потряс головой:

   — Усю морду разбили. — Затем повернулся к Румянцеву: — А ты откудава здеся?

   — Помнишь Северьяна Брусницына, коеву дочь насильно с твоей руки выдали замуж за его дальнего родственника Михаила Брусницына?

   — Ну...

   — Приставилси.

   — Упокой Господи, его душу.

Все трое перекрестились.

   — А перед смертью, — спокойно продолжал Румянцев, — призвал он меня к себе и велел саблю в золотых ножнах, што он с бою взял, отвезти к тебе, ибо считал себя должником перед тобою за счастье в семье.

Андрей в сопровождении брата и Румянцева вернулся в кабак как победитель. При виде его злого, разбитого лица многие поспешили уйти. А Андрей занял тот стол, за которым и сидел. Испуганный кабатчик быстро выставил штоф водки и блюдо с солёными грибами.

Первую чарку выпили не чокаясь, за помин души поместного дворянина Северьяна Брусницына и за весь его род до седьмого колена. Вторую выпили, чтоб его род продолжал существовать и век бы не прерывался.

Андрей пододвинулся ближе к Ивану Румянцеву:

   — Жаль, Иван, што ты согласился ту саблю привесть, а теперь усопшему не удобно и отказать. Я хорошего материалу дам Михаилу на кафтан, Настасье — на сарафан, уезжати будешь, заберёшь.

Румянцев закивал и, опустив глаза в пол, спросил:

— Брат твой сказал, пьёшь много последнее время, не сопьёшьси?

Водка выдавила слезу, и Андрей неожиданно для себя взял и всё рассказал Румянцеву и брату Семёну. И про царский указ, и про оставление Чигирина, и про медлительность Ромодановского — всё, что знал.

Затем пили втроём. Домой вернулись лишь под самое утро.

Снег выпал ещё в октябре и тут же растаял. Снова выпал и снова растаял, принеся неимоверную грязь, которая налипала слоями на сапоги и тащилась по деревянным и булыжным мостовым. А грязь, она не выбирает, чьи сапоги, холопа или боярина.

Наконец в ноябре снег лёг, и сразу ударили морозы. Измученной слабостью царевне Феодоре хватило небольшой простуды, чтобы вспыхнуть как пламя и сгореть, не проболев и двух дней. Она умерла тихо, ни на что не пожаловавшись, отошла в иной мир с ангельским ликом. Выплакав все слёзы — никогда более она не плакала после этого, — Наталья Кирилловна сама обмыла тельце дочери, сама обрядила её в самые лучшие одежды, не пожалев и золотых украс. И затем вместе с горсткой вельмож отнесла в Архангельский собор.

Царевич Пётр шёл рядом с матерью и сестрой Натальей, опустив голову. Он впервые, краем сознания понял, что такое смерть. Когда умер отец, он был слишком мал и ничего не почувствовал, не осознал и кого потерял, и чего лишился. А теперь он знал точно, что больше сестрёнку никогда не увидит, никогда не будет бегать с ней по дворцовым переходам.

Сырость, а затем и морозы снова свалили с болями в ногах царя Фёдора Алексеевича, и он не мог присутствовать на похоронах, этим воспользовалась вся царская семья и двор. Вдовой царице явно показывали, что она никому не нужна и до её детей никому нет дела.

Игумен Чудского монастыря отпел вновь усопшую, и царица с братьями и дюжиной вельмож, оставшимися верными, вернулась в свои покои к поминальному столу.

За стол сели в основном те, кто впоследствии составит ядро приверженцев малолетнего царя Петра. Кроме Нарышкиных здесь сидели думный дворянин Тихон Никитич Стрешнев, князья Иван и Борис Голицыны, Фёдор Юрьевич Ромодановский и его дядя Михаил Григорьевич Ромодановский, Яков и Григорий Долгоруковы, окольничий Борис Шереметев.

Они все были представителями знатных и многочисленных родов и, придя на похороны, в какой-то степени пошли против своих семей. Кто в тот день мог предположить, что все присутствующие впоследствии обретут боярство. Пока, облачённые в чёрный бархат, они только приглядывались друг к другу. Разговор за этим столом остался тайной за семью печатями.

Снег всё валил и валил, наметая огромные сугробы и заваливая дороги. Он так облепил ели, что ветвей почти не было видно. Все ждали Рождества. Ждали его и в поместье князей Воротынских. Старый боярин Иван Алексеевич был в хорошем настроении, что передалось его сыну Ивану, столь же доброму, как и его отец.

К вечеру начали готовиться к крестному ходу, тут Дуняша и закричала, сразу вспомнив родимую матушку. Бабки-повитухи под руки отвели её в баню, в открытую говоря одно и перешёптываясь меж собой:

— Где грешила, тама и разродитси.

Повитухи помогли Дуняше разоблачиться и уложили её на полок, в каком-то своём ритуале поглаживая живот. Причитания становились громче. Старый князь то забегал в баню, то вылетал вон. Сын Иван переживал вместе с отцом.

Роженица уже кричала во всю мощь своих лёгких. Ребёнок был огромен и, казалось, не спешил выходить. И наконец она разродилась и тут же в беспамятстве заснула, прям так, как была.

Князь Воротынский тем временем, радостный, смотрел на новорождённого сына, в уме уже назвав его Иваном. Их теперь было трое Иванов. Он, боярин князь Иван Алексеевич Воротынский, его старший сын, князь Иван Иванович Воротынский Больший и незаконно рождённый сын Иван Меньшой. Пускай боярином и князем ему не быть, но дворянство он ему добудет, поместьями наделит, а брат поможет продвигаться при дворе сердцем любимого государя Фёдора Алексеевича.

Князь отнёс ребёнка в дом, старший сын шёл сзади. Войдя в светлицу, старый князь подошёл к иконостасу:

   — Сынок мой, Ваня, кровиночка моя, клянись перед иконой Божьей Матери, што если со мною што случитси, то ты своему брату вместо меня будешь. А в назначенный срок станешь ему крестным отцом.

Старший сын истово перекрестился:

   — Клянусь спасением своей души, што всё содею для брата, што в моих силах будет.

В эту ночь Воротынские сделали большие вклады церквам, находившимся в их вотчинах. А народу всю ночь разбрасывалась мелкая монета от их щедрот. Недовольной осталась лишь старая княгиня, затаившая злобу и на мужа и на сына. Она даже не присутствовала на крестном ходе, оставшись с двумя шутихами дома. От неё даром не получил никто.

Зима 1679 года лютовала. Морозы всё крепчали, а если стужа спадала, валил снег. Дума собиралась три дня в неделю. Русское царство почивало среди снегов, как заколдованное.

Государь Фёдор Алексеевич проснулся рано. День хоть и прибавился, но было ещё темно. В углу горела лампада. Приподнявшись на локтях и придвинувшись ближе к углу, где был иконостас, Фёдор попробовал сотворить молитву:

   — Господи, Всеблаженный, дай мене с душевным спокойствием встретить всё, што принесёт наступающий день. Дай мене вполне предатьси воле Твоей Святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, што на всё воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мене забыти, што всё ниспослано Тобой. Научи мене прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, Вседержитель, дай мене силу перенести утомление наступающего дня и усё события его. Руководи моею волею и научи мене молиться, верить, надеятьси, терпеть, прощать и любить. Аминь.