Над Неманом - Элиза Ожешко

Фабиан неотлучно находился в светлице, потчуя и забавляя гостей с таким усердием, что весь обливался обильным потом; он поминутно утирал платком лысину, лоб и затылок. Однако, несмотря на радушие и обычную его говорливость, всякий мог догадаться, что втайне его удручала какая-то неотступная забота. Реже, чем обычно, он сыпал шуточками и поговорками, не раз на полуслове обрывал свою цветистую речь и, задумавшись, хмурил лоб и топорщил жесткие усы.

Такая же забота, несмотря на искреннее удовольствие, с которым они предавались отдыху и веселью, видна была и у других Богатыровичей, особенно стариков и отцов семейств. Не могли разогнать ее и прилежно осушаемые чарки меду и пива. То те, то другие — кто потихоньку, кто громко и с надрывом — рассказывали знакомым, приехавшим из других околиц, о тяжбе с Корчинским, которую они проиграли, и о терзавшей их вследствие этого тревоге. Иные угрюмо ворчали, что после нынешнего веселья не миновать им горькой кручины или что это веселье скоро сменится слезами, когда суровый и надменный сосед нагрянет со взысканием. А когда какие-то весельчаки стали поздравлять Фабиана, восхваляя пышную свадьбу его дочери, он махнул рукой и с внезапно вспыхнувшим отчаянием стал изливать свои тревоги.

— Господи Иисусе! — вопил он, вскидывая руки, — да лучше бы мне на месте помереть, чем такого разорения и сраму дождаться! Свадьба, свадьба! Как же не свадьба? Дочь-то у меня одна, как одна голова на плечах! Да что с того? На свадьбе три дня пировать, а потом до смерти горевать! Дал бы бог мне сквозь землю провалиться еще до конца этой свадьбы!

Многие старались утешать удрученных соседей.

— Ничего! Бог не без милости! — успокаивал кто-то в толпе.

Апостол Богатырович, возводя темные очи к потолку, говорил сокрушенным голосом:

— Преходящи суть горести, суетность мирская… тщета и тлен…

А степенный пожилой Стжалковский, в долгополом домотканном сюртуке, более похожем на сермягу, и с мудрыми глазами на изнуренном лице, убеждал:

— Что делать? Слезами горю не поможешь, чего же и слез лить? Вон Корчинский суров и к бедным людям непреклонен, что и говорить… Мы-то его знаем… еще бы! На собственной шкуре узнали… Но, слыхал я, сын у него милосердный, на людей не смотрит волком, не станет ли он посредником между отцом и соседями…

— Пожалуй, это верно. Я и то уже про него думал, — подтвердил и Валенты Богатырович.

— Видно, придется нам его просить, — заговорили и другие — Только и надежды, что он вступится за нас перед паном Корчинским.

Однако Фабиан в негодовании восстал против этого плана. Он ни о чем никого просить не будет, последнюю корову продаст, а не ляжет, подобно Лазарю, у порога богача. Но его перекричали другие.

— Ты нос не дери, если силы у тебя нет. Теперь-то тебе хорохориться легко, а не подбивать соседей на тяжбу да сыскать стряпчего почестней — было трудно. Сам же всех ввел в этакую беду, а нашлось одно-единственное спасение, ты от него бежать?

Фабиану эти попреки были горше всего.

— Говорю всем, нет тут моей вины! — кричал он в сердцах, едва не плача, — худого никто не хочет. А задумал я тяжбу, чтоб и обществу пособить и Корчинскому за все отомстить. Если же злой человек меня обманул, так меня растерзать за это надо, что ли?

— Так что же, молодой пан Корчинский ножом тебя, что ли зарежет? — зашумели соседи. — Перед ним и смириться не стыдно; он хоть и пан, а нужде не плюет в глаза, к людям добр и со всеми в дружбе живет.

— Убей меня бог, — хватаясь за голову, причитал Фабиан, — если думал я, что такая мне выпадет судьба и что на старости лет я обращусь в Иова, молящего о милосердии.

А Апостол, воздевая к потолку иссохшие руки, скорбно изрекал:

— Не будут за отцов каяться сыновья и за них умирать, а каждый умрет в собственных грехах и собственном покаянии.

Так, совсем не по-свадебному, беседовали в светлице старики, а молодежи, наполнявшей сад и дорогу, сегодня было не до тревог и грустных размышлений. Приближался вечер, и пора было начинать танцы. Свежий вечерний ветерок уже обвевал лица, разгоряченные едой, разговорами и смехом. Однако танцы опять и опять откладывались по разным причинам. Прежде всего, молодые вместе с сопровождавшими их лицами слишком долго просидели за столом. В начале обеда сват произнес весьма пространную речь, поминутно прерываемую громовыми раскатами смеха. А в конце его Апостол вздумал читать весьма поучительные наставления и благочестивые молитвы. Когда они встали, наконец, из-за стола, позвали обедать музыкантов, а теперь, когда уже и музыканты закусили, что-то стряслось с первым дружкой. Недовольный, с кислой физиономией, он прохаживался взад и вперед, вдруг останавливаясь посреди дороги, словно высматривая или ожидая кого-то, и ни с кем, кроме Домунтув, даже говорить, не хотел.

С Домунтами он и раньше был знаком, а теперь и вовсе подружился. Видимо, бахвалясь перед новыми приятелями, он стал им показывать своего вороного жеребца, выведя его нарочно из конюшни, поминутно доставал из кармашка золотые часы, якобы желая посмотреть, сколько времени, и, наконец, выставив далеко вперед ногу в ярко начищенном сапоге, стал ковырять в зубах поднятой с земли щепкой, как это делают после еды самые важные господа. Ростом его господь не обидел, да и в плечах он был изрядно широк, но рядом с огромными Домунтами казался, мелковат, что не мешало ему, однако, намного превосходить их смелостью и шиком.

Вскоре к ним присоединились и отчаянные, не знающие страха Обуховичи; подбоченясь, заблистал своим канареечным костюмом Михал Богатырович; подкручивая кверху усы, подошли братья Лозовецкие, вместе с ними встал большелобый Станевский — всего человек двенадцать, так сказать, избранных. Встав посреди дороги, они оживленно разговаривали, оглашая громкими голосами тихий вечерний воздух.

За ними у самой дороги стояли сыновья Фабиана: рыжеватый угрюмый Адам и рыжий, широкоплечий, вечно смеющийся Юлек, окруженные толпой молодежи, открывали залу для танцев. Помещалась она в гумне, стоявшем у самой дороги, в конце сада. Ворота от гумна заскрипели и с треском распахнулись настежь, а из темной глубины закромов ударил сильный запах зерна и разлился по саду. Младшие сыновья Фабиана, как белки, вскарабкались на гладкие столбы, отделявшие закрома от тока, и повесили на них застекленные, плотно закрывающиеся фонари. На току, в самой глубине, пристроились музыканты и с пронзительным визгом и гудением настраивали инструменты. В сторонке между столбами, на узких длинных скамейках, расселись старухи. Посередине, робко держась за руки, расхаживали хрупкие панны Семашко, на которых, несмотря на их изящество, сказывалась бедность и тяжелая работа. Остальные гости еще не входили в гумно, когда с поля свернули на дорогу, ведущую к усадьбе Фабиана, два силуэта: женщины и лошади. Лошадь была рослая, сытая и гладкая, а женщина подгоняла ее длинной хворостиной.

— Господи Иисусе! — воскликнули женские голоса в кучке, толпившейся у ворот, — да это Ядвига! С ума она, что ли, рехнулась: в свадебный день этакой растрепанной показываться на людях?

Высокая, широкоплечая Домунтувна медленно приближалась к гумну. Она была босиком, в короткой домотканной юбке и розовой кофте, справленной еще к жатве. Коса у нее растрепалась и упала на спину, но Ядвига, словно не замечая этого и не обращая внимания на празднично наряженную толпу, гнала свою лошадь. В ответ на вопросы и приветствия, посыпавшиеся из-за плетня и из ворот гумна, она, не останавливаясь, отвечала, что вчера ей батрак искалечил лучшего коня и сегодня она сама его водила к коновалу, а сейчас возвращается от него. Доверить лошадь батраку она не хотела и боялась, чтобы он ее хуже не испортил.

— Ну-ну! — крикнула она басом, легонько стегнув лошадь по бокам. Потом кого-то из соседей спросила, приехали ли ее братья из Семашек.

У первого дружки глаза лезли на лоб, так он их пялил на нее. Однажды он уже видел Ядвигу, но сегодня она ему понравилась еще больше, чем тогда. Он хлопнул себя руками по бокам и щелкнул пальцем.

— Шикарная панна! Сразу видно, что хозяйка отменная и знает цену доброй лошади! Эх, кабы я мог ее коня осмотреть вблизи, сейчас бы его вылечил лучше любого коновала.

Видно было, что он так и рвался и к панне и к ее лошади, что босые ноги, растрепанная коса и домотканая юбка панны ничуть ей не повредили в его глазах и даже возбудили в нем уважение и счастливое доверие к ее достоинствам. Однако поближе ни на нее, ни на ее лошадь посмотреть ему не удалось, потому что она уже свернула на тропинку, ведущую к усадьбе. Кто-то издали окликнул ее, спросив, придет ли она на танцы. Но она крикнула в ответ, что, может, у кого только и есть заботы, что думать о танцах, а ей нужно за лошадью приглядеть да с дедушкой посидеть. Подняв голову и насторожив ухо, Ясмонт выслушал ее ответ, потом положил одну руку на плечо одному Домунту, другую на плечо другому и что-то им зашептал. Они тотчас припустились бегом вслед за своей сестрицей, и издали было видно, как они дружески пожимали ей руку, что-то ей толковали, о чем-то просили, а она упиралась, мотала головой и, наконец, пожав обоим руки, погнала дальше своего хромого коня. А Домунты уже бежали назад и, махая шапками, издали кричали Ясмонту: