Юность в Железнодольске - Николай Воронов

Ноябрь 1942 года

Если я умру на войне, изменится ли мир? Я знаю, что мы изменяем мир, следовательно — и я изменяю мир.

Отъезд на войну для меня великая радость: снова на защиту Отечества!

Декабрь 1942 года

Стрелковый полк. Назначен командиром минометной роты, калибр — 82 мм. Замена 50-миллиметровым. Те я хорошо знал. Стоим под Тербунами. Полк потрепан, слегка пополнен казахами. До этого, в сентябре, полк форсировал Дон. Переправлялся под Ольховаткой. Наступали. Была задача — закрыть немцев в Воронеже, отвлечь на себя силы немцев, сосредоточившихся в Сталинграде. За месяц продвинулись на семь километров. Адские бомбежки. Сразу 50—60 «юнкерсов» и «хейнкелей». Ольховаткой не овладели. В стрелковых ротах осталось по 5—7 бойцов. Оттуда отозвали и под Тербуны. Сюда я и прибыл. Голодно. Есть случаи членовредительства и предательства. Командир полка Ерсипов. Немцы сбросили листовку: «Спасибо, товарищ Ерсипов». Ночью перебежчик ходил по передовой, кричал: «Переходи. Здес каша дают».

Ну вот, снова фронт. Тяжкие, предвиденные и непредвиденные заботы, «прелести», вероятные невероятности, необъяснимости измен с точки зрения здравого советского рассудка.

Кто-то другой размышлял длинным путем от Железнодольска до Ельца. Я ли был недавно военпредом РУ № 1 и ехал в поезде? Кажется, это был я, только в ином существовании: наш когда-то, умер, теперь воскрес.

Валя, боюсь и стыжусь тебе писать. Боюсь обнадеживаться, — ты прекрасна, и обнадеживать тебя: напрасно прождешь — ведь убьют же. А стыжусь? Столько лет — Аня! И вдруг — ты, души не чаю. Совестно! И причины понимаю. Все равно совестно. Не должно так быть. Раз — и вырвал из сердца. Раз — и другая там. Верил в свое однолюбство. Твердил: «Я в отца». Порочен? Да? Только так и спрошу. Писем пока не жди. Во сне не вижу.

Прошлое

Июль 1938 года. Отец в отпуске. У меня позади десятилетка. Решил навестить родной город отца — Верхне-Уральск.

Деревенский город: пятистенники, крестовые дома, немного двухэтажных зданий. Винокуренный завод из вишневого кирпича, узоры, красиво. Рядом с церковью — братская могила. Партизаны, убитые дутовцами: каширинцы, блюхеровцы — друзья отца.

Вечером обошел гору Извоз, потом, уже при калиновом солнце, поднялся на макушку горы. Все загладилось, затравенело. Будто никогда не было на ней знаменитого боя. Белые на горе с пулеметами, пушками. Красные отряды внизу. Главнокомандующий сводным отрядом Николай Каширин. Избран накануне. Во главе Уральского отряда — Блюхер. Штурм. Взяли гору Извоз. Должно быть, тут смотрел и Каширин и Блюхер на город? И отец тоже на коне, в казачьей форме. О чем думали? На час вперед? На день? На десятилетие? Навряд ли думали далеко. Много ли мы сейчас думаем вдаль? Окопные мысли, блиндажные, батальные. Помечтаем разве что в часы затишья? Что-то после войны будет? Не дальше. Что будет через полвека, через век, через тысячелетие? Сохранимся ли мы, построившие новое общество, дающие новые задачи человечеству? Опасность крушения? Почти была. Выкарабкиваемся. Победим, но полягут миллионы. На будущее: не обнадеживаться, не ждать нападения — предотвращать его. Как много нужно ума, совести, доброты, уважения к народу, к личности, к другим народам.

Январь 1943 года

Наступление.

Идем свернутыми колоннами. Перед Касторной с ветряка обстрелял немецкий пулемет. Захватил большую группу пленных.

Касторная. Трудно пройти по улице: трупы. Немцы разбомбили свои эшелоны с танками, артиллерией, снарядами.

Длинные переходы. Гонимся за немцами. Встанем — они дальше. Нам помогают лошади.

За миг до смерти я мысленно прощусь с Уралом, с Москвой, с отцом, с Валей Соболевской, с Нюрой Брусникиной, с Сергеем Анисимовым, с нашим бараком и участком, с Сосновыми горами и прудом.

Март — июнь 1943 года

Граница с Украиной. Встали в оборону. Разбираем на блиндажи деревню Гордеевку. Население Гордеевки и Троицкого помогает создавать оборону: траншеи, котлованы для дотов, дзотов, блиндажей.

Участок обороны нашего батальона 10 км. Перевооружение автоматическим оружием. В каждом взводе отделение автоматчиков. Батальоны усиливаются взводом 76 мм пушек. Поразительно! Ведь вплоть до 42 года было не редкостью, когда бойцу, чтобы получить винтовку, приходилось ждать ранения или смерти кого-то из товарищей.

Обучаю роту драться в окружении, вести бой мелкими группами, проутюживаю танками — для ликвидации танкобоязни.

Отказ от линейной тактики, от эшелонированной тактики наступления. Обманываем противника. Артиллеристы копают огневые позиции. Рама («фоккевульф», разведчик, наши называют его старшиной) целый день болтается над обороной, фотографирует. Ночью с включенными фарами имитируем постановку артиллерии на огневые позиции: пристрельный огонь, и уезжаем втихую. Немцы шуруют по пустому полю. Ложная концентрация танков, и эффект такой же. Метод кочевых оружий: не давать немцу покоя ни днем, ни ночью.

Митинги. Фильмы. Концерты. Дух войск необычайно высок. Они готовы вести бои в любых условиях. Боязнь перед немцами в основном ликвидирована, хотя фашисты и пытаются пугать в листовках неуязвимостью нового оружия — «фердинандами», «пантерами».

В мае вступил в партию. Начальник политотдела дивизии предложил пойти комсоргом полка. Согласился стать комсоргом батальона: жалко отрываться от своей роты. Комсомольцев около двухсот человек. Учеба актива. Снайперизм. Пропаганда и популяризация подвигов. Молодежь перенимает боевой опыт матерых фронтовиков.

Июль 1943 года

Деревня Снагость и река Сейм.

Слишком долго стоим в обороне. Однообразие. В движении отодвигается в душевные тылы память родства и память любви. Мое воображение бесконечно пропадает у Вали Соболевской. Валя закидывает меня письмами. Ее тоска сжигает мое сердце.

Возглавил разведку боем. Задача выполнена: захватили штабные документы.

Утром прорвали линию немецкой обороны. Наконец-то движемся.

Сентябрь

Принял батальон.

Взяты Ромны. Большой кровью.

Командир полка приказал взять село. Напоролись на плотный заградогонь. Откатились. Последовала контратака немцев, поддержанная минометами, артиллерией и «фердинандом». Стрелял из станкового пулемета. Пулемет заклинило. Приказал отходить. Сам бежал последним, волоча пулемет. Ночью заставили повторить атаку. Слегка продвинулись. Угаровская (моя бывшая) рота впереди, в окопах. Теперь ею командует старший лейтенант Ярлыгин. Ракеты. Трассы. В селе горит дом.

Перед новым броском решил перебежать к Ярлыгину. Припустил что есть мочи. Только хотел спрыгнуть в окоп, и тут сказал о себе Ярлыгину: «Ваня, убило». Фашист полоснул из автомата. Ярлыгин стянул с меня шинель.

По ней как борона прошла. Счастливчик все-таки! Попала лишь одна пуля. Вошла в шею, на выходе раздробила лопатку. Ваня перевязал. Я шагал обратно во весь рост. Было такое чувство — больше не зацепит. И действительно, ни выстрела. Оставался на КП батальона до рассвета, пока не взяли село.

Город Орел. Госпиталь. Оттаиваю. Клятва: дождаться женитьбы на Вале и принадлежать только ей.

Не смею мечтать о встрече с Валей. Не поедет. И с работы не отпустят. Если бы согласилась поехать и если б отпустили, — нужен вызов, вызов же достать не смогу. Кто она мне юридически? Невеста. При жене-то, с которой не разведен? И ранение не ахти какое тяжелое.

Когда подумаешь, что теперь десятки миллионов сердец рвутся друг к другу, но встречи невозможны, для многих вообще несбыточны, наступает отчаяние, и проклинаешь судьбу, почему ты не убит. Не чувствовал бы сейчас, как разорваны, разбросаны люди, как кровоточат их души в безысходности, как ничтожны их сокровенные желания перед подчиненностью войне и ее законам.

Почему-то подскочила температура. В бреду приблазнило: я сделался огромным-огромным и, услышав вой сирен противовоздушной обороны, ложился, и мое тело закрывало Россию, и бомбы взрывались где-то на спине и на ногах и были вроде комариных укусов.

Хочу фантастического. Нет войны. Железнодольск. Мы с Валей уходим в свадебное путешествие. Паром. Мы садимся на корму, за перила, где лежит якорь. Якорь накалило солнцем. Наши ступни на рогах якоря. Наносит самосадом. На подножке «студебеккера» толкуют шоферы. Женщины, полулежа на ходке, ноют «Летят утки». Длинны крылья у песни, широкий мах, летят перья по ветру, сизые с зеленым, сиреневые с голубым, белые — в облако. Счастье воображалось совсем не таким. А оно действительно такое: вода из-под плоских баржевых днищ, лучи в лицо, вдовье ожидание, летящее между небом и прудом, мои лапы, растоптанные на войне, Валины ножки, холеные у мамы в дому да в глубоком тылу.