12 шедевров эротики - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Им подали баранье рагу, кусок жиго и салат. Клотильда повторяла:
– Я обожаю эти вещи. У меня низменные вкусы. Мне здесь веселее, чем в «Английском кафе».
Потом прибавила:
– Если ты хочешь доставить мне полное удовольствие, сведи меня в кабачок, где танцуют. Я знаю здесь поблизости один очень забавный. Он называется «Рен Бланш»[33].
Дюруа с удивлением спросил;
– Кто тебя туда водил?
Он взглянул на нее и заметил, что она покраснела и немного смутилась, точно этот внезапный вопрос пробудил в ней какое-то нежное воспоминание. После минутного колебания, столь короткого у женщины, что о нем можно лишь догадываться, она ответила:
– Один друг…
Затем, помолчав, прибавила:
– … который умер.
И опустила глаза с вполне искренней грустью.
И Дюруа впервые задумался обо всем том, чего он не знал в прошлом этой женщины. Несомненно, она имела любовников до него, но какого рода? Из каких кругов? Смутная ревность, нечто вроде неприязни, пробудилось в нем к ней, – неприязни ко всему, чего он не знал, ко всему, что не принадлежало ему в этом сердце, в этой жизни. Он посмотрел на нее, раздраженный тайной, скрытой в этой хорошенькой безмолвной головке, думавшей, быть может, в эту самую минуту о другом, о других, с сожалением. Как бы ему хотелось заглянуть в эти воспоминания, порыться в них, все узнать, все увидеть!..
Она повторила:
– Хочешь повести меня к «Рен Бланш»? Это будет полный праздник.
Он подумал: «Ба! Что мне до прошлого? Я дурак, если меня это волнует».
И ответил с улыбкой:
– Конечно, милая.
Когда они вышли на улицу, она прошептала таинственным тоном, тем тоном, каким делают признания:
– Я не смела тебя об этом просить до сих пор, но ты не можешь себе представить, как я люблю эти холостяцкие вылазки в места, куда женщинам не полагается ходить. Во время карнавала я оденусь школьником. Я очень забавна в этом костюме.
Когда они вошли в танцевальный зал, она прижалась к нему, испуганная, но довольная, с восхищением глядя на проституток и сутенеров, и от времени до времени, словно чувствуя себя окруженной опасностями, говорила при виде сурового, неподвижного полицейского: «У него внушительная фигура». Через четверть часа ей все это уже надоело, и он проводил ее домой.
После этого начался целый ряд прогулок по всяким местам, пользующимся сомнительной репутацией, где веселится народ, и Дюруа открыл в своей любовнице настоящую страсть к такого рода бродяжничеству, к жизни богемы.
Она приходила на свидания в полотняном платье, в чепчике водевильной субретки, но, несмотря на изысканную и изящную простоту своего костюма, оставалась в кольцах, браслетах, брильянтовых серьгах, приводя такой довод на его просьбы снять их:
– Ба! Все подумают, что это камешки из Рейна.
Думая, что она превосходно замаскирована, – хотя в действительности ее переодеванье напоминало о страусе, прячущем голову под крыло, – она посещала кафе, пользующиеся самой дурной репутацией.
Она выразила желание, чтобы и Дюруа переодевался рабочим, но он воспротивился этому и сохранил свой приличный костюм завсегдатая бульваров, отказавшись далее заменить цилиндр мягкой фетровой шляпой.
Не в состоянии будучи сломить его упорство, она утешала себя следующим рассуждением: «Все думают, что я горничная из хорошего дома, имеющая связь с человеком из общества». И эта комедия приводила ее в восторг.
Они заходили в какой-нибудь дешевый кабачок и садились в глубине накуренной конуры на колченогие стулья перед ветхим деревянным столом. Облако едкого дыма, в котором еще стоял запах жареной рыбы от обеда, наполняло комнату; мужчины в блузах горланили, отпивая из стаканчиков; гарсон удивленно разглядывал эту странную пару, ставя перед ними две рюмки с вишнями в спирту.
Дрожащая, испуганная и восхищенная, она принималась пить маленькими глотками красный сок, осматриваясь вокруг беспокойным, горящим взглядом. Каждая проглоченная вишня давала ей ощущение какого-то проступка, каждая капля жгучего пряного напитка, попадавшая ей в горло, доставляла острое наслаждение, радость запретного и преступного удовольствия.
Потом она говорила вполголоса:
– Уйдем отсюда.
И они уходили. Быстро, с опущенной головой, мелкими шажками, походкой актрисы, уходящей со сцены, она проходила между посетителями, облокотившимися на столы и провожавшими ее подозрительными и недовольными взглядами; едва переступив порог, она испускала долгий вздох облегчения, точно ей удалось избежать какой-то ужасной опасности.
Иногда она спрашивала у Дюруа, дрожа:
– Что бы ты сделал, если бы меня оскорбили где-нибудь в таком месте?
Он отвечал тоном смельчака:
– Я бы сумел тебя защитить, черт побери!
И она радостно сжимала его руку, испытывая смутное желание, чтобы ее оскорбили и защитили, желание увидеть, как будут из-за нее драться, – хотя бы даже эти самые мужчины, – с ее возлюбленным.
Но эти прогулки, повторявшиеся два-три раза в неделю, начали надоедать Дюруа, которому к тому же с некоторых пор стало очень трудно доставать каждый раз поллуидора, уходившие на извозчиков и на напитки.
Теперь ему было бесконечно труднее сводить концы с концами, труднее, чем в то время, когда он был еще служащим на Северной железной дороге; потому что в первые месяцы своих занятий журналистикой он тратил много, без счета, постоянно надеясь заработать не сегодня-завтра крупную сумму, и таким образом истощил все свои сбережения и вое свои способы раздобывания денег.
Самое простое средство – заем в кассе – было исчерпано весьма быстро, и сейчас он уже задолжал газете свое четырехмесячное жалованье да еще шестьсот франков построчных. Кроме того он задолжал сто франков Форестье, триста франков Жаку Ривалю, у которого кошелек всегда был открыт для всех, и, наконец, у него было множество мелких, позорных долгов, от пяти до двадцати франков.
Сен-Потен, с которым он посоветовался, как бы достать еще сто франков, не мог ничего придумать, несмотря на свою изобретательность, и Дюруа приходил в отчаяние от этой нищеты, мучившей его теперь больше, чем прежде, потому что у него стало больше потребностей. Глухой гнев против всего мира назревал в нем; постоянное раздражение проявлялось по любому поводу, каждую минуту, по самой ничтожной причине.
Иногда он задавал себе вопрос, каким образом мог он тратить в среднем около тысячи франков в месяц, не позволяя себе никаких излишеств, никакой прихоти; он подсчитал, что завтрак в восемь франков вместе с обедом в двенадцать франков в одном из крупных ресторанов на бульваре уже составляют луидор; если прибавить сюда франков десять карманных денег, которые уходят незаметно, неизвестно на что, получается сумма в тридцать франков. А тридцать франков в день составляет девятьсот франков в месяц. В этот счет не входили еще расходы на одежду, обувь, белье, стирку и прочее.
И вот 14 декабря он очутился без гроша в кармане, не представляя себе никакой возможности откуда-нибудь достать хоть немного денег.
В этот день, как это случалось часто прежде, он совсем не завтракал и провел весь день в редакции за работой, взбешенный и озабоченный.
Около четырех часов он получил от своей любовницы городскую телеграмму, гласившую: «Хочешь пообедать вместе? Потом сделаем куда-нибудь вылазку».
Он тотчас же ответил: «Обедать невозможно». Потом подумал, что с его стороны глупо отказываться от приятных мгновений, которые она может ему доставить, и прибавил: «В девять часов буду ждать тебя на нашей квартире».
Он отправил записку с одним из рассыльных редакции, чтобы избежать расхода на телеграмму, и стал размышлять, как бы ему достать денег на обед.
К семи часам он еще ничего не придумал, и от ужасного голода у него ныло в животе. Тогда отчаяние подсказало ему средство. Он дождался, пока один за другим ушли все его сослуживцы, и, оставшись один, стремительно позвонил. Швейцар патрона, оставшийся сторожить редакцию, явился на зов.
Дюруа стоял и нервно рылся в карманах. Он сказал отрывистым тоном;
– Послушайте, Фукар, я забыл кошелек дома, а мне нужно ехать обедать в Люксембургский сад. Одолжите мне пятьдесят су[34] на извозчика.
Тот вынул из жилетного кармана три франка и спросил:
– Вам не требуется больше, господин Дюруа?
– Нет, нет. Этого достаточно. Благодарю вас.
И, схватив серебряные монеты, Дюруа спустился бегом по лестнице, потом пообедал в кабачке, куда он заглядывал в черные дни.
В девять часов он поджидал свою любовницу, грея ноги у камина маленькой гостиной.
Она вошла, очень оживленная, очень веселая, возбужденная морозным воздухом:
– Хочешь, – сказала она, – погуляем немного, потом вернемся сюда к одиннадцати часам. Погода для прогулки восхитительная.
Он ответил ворчливым тоном:
– Зачем уходить из дому? И здесь хорошо.
