Кавказская война. - Ростислав Фадеев

Малочисленность английской армии не позволяет ей играть самостоятельную роль в европейских войнах; но для Англии она совершенно достаточна. Морское могущество страны удесятеряет силу ее сухопутного войска, давая возможность угрожать им всякому прибрежному пункту неприятельских владений и развлекать таким образом силы, часто огромные, что мы достаточно испытали во время восточной войны. Для внутренней обороны против вторжения Англия имеет милицию из зажиточных, полноправных классов, но черни ни под каким видом не дает оружия в руки; в этом отношении она так же верна себе, как и в остальном. Достаточно видно, до какой степени отчетливо английская армия выражает исторический склад народа и географическое положение страны. Если бы во время Карла II, когда учреждены были в Англии первые постоянные войска, существовал человек, одаренный нечеловеческой способностью выводить из данного положения все его логические последствия, он с точностью предсказал бы нынешнюю организацию английской армии; до такой степени военная система государства непроизвольна; до такой степени сила вещей представляет военному министерству только техническую работу — группировать элементы, какие выдаются ему готовыми социальным и политическим бытом народа.

То же самое и на материке. Как ни различна французская военная организация от английской, она так же непроизвольна и так же мало зависима в своих основаниях от правительства, как и там. Франция составляет сплошное однородное тело, расположенное в самом сердце Европы, и по тому самому уже редко может избежать участия во всяком международном замешательстве. Несмотря на революцию, французы в своем частном быту и теперь еще воспитываются в тех же преданиях войнолюбия и народной славы, развившихся в давние времена под влиянием господствовавшего дворянства, утратившего давно всякий политический характер и ставшего чисто военной кастой, европейскими кшатриями. Двадцатипятилетняя борьба на жизнь и смерть революции и империи еще более развила это расположение, превратив всю нацию в военный стан. Войнолюбие французов понятно, по крайней мере, исторически, тем более что оно поддерживается еще многими особенностями. Война бывает полна угрозами для самого существования большинства европейских государств, но не для Франции. Вследствие сильного поражения Австрия может рассыпаться, Италия — быть вновь раздроблена и порабощена, из Пруссии, даже после ее кенигрецкой победы, можно еще накроить десяток Саксоний; но кто станет надеяться, при совершенной однородности такого сплошного государственного тела, как Франция, отхватить от нее провинцию и долго удерживать завоевания. В случае поражения Франция рискует только материальными жертвами и своим влиянием на известный срок, но вовсе не рискует своим действительным могуществом. Очень естественно, что французское славолюбие может развертываться на просторе, вследствие чего Франция всегда была зачинщицей почти всех европейских войн. У других народов национальная гордость, славолюбие, составляет одну из страстей, во Франции оно составляет главную, господствующую страсть, удовлетворение которой успокаивает до известной степени все другие. Покойный герцог Орлеанский понимал это дело очень хорошо, когда наталкивал своего отца на войну, предсказывая, что иначе им придется погибнуть в одной из парижских водосточных канав. Кроме того, на силе армии преимущественно основано существование всякого французского правительства, каково бы оно ни было, так как со времени революции правительство там не что иное, как одна из партий, захватившая в свою очередь власть в руки. Дисциплиной штыков держатся французские власти, славой штыков они увлекают страну.

Понятно, что при таком положении вещей первая забота правительства — располагать армией, сколь возможно, многочисленной. Но тут сила вещей вступает в свои права. Франция богаче Пруссии, но несмотря на то, далеко не может выставить пропорционально населению такой массы вооруженных сил, как эта последняя. То же самое наследственное настроение народа, заставляющее правительство всеми возможными средствами усиливать армию, полагает предел этому усилению. Чисто народная сила невозможна во Франции. Насколько француз верен правительству как солдат, настолько же он опасен для него как вооруженный гражданин; пока он не обратился всецело в солдата, ему нельзя дать ружья в руки. Еще в 1866 году, когда это сочинение было писано для «Русского Вестника», там говорилось: «Неизвестно, насколько увеличатся силы французов ожидаемым преобразованием военного положения; но, принимая в расчет исторический, сложившийся в силу необходимости дух их военных учреждений, надо думать, что эти силы не выйдут из системы постоянной долгосрочной армии». Так и случилось. Соревнование с прусскими положениями разрешилось продолжением срока службы с 7 лет на 9, что позволяет зачислять большее число людей в резерв и привести, когда нужно, всю действующую армию в боевой комплект. Что же касается до национальной гвардии, остающейся без организации, то она вовсе не соответствует ландверу. Она может в военное время занимать гарнизоны пограничных крепостей, что, конечно, значительно способствует приращению силы; но главный смысл этого учреждения в мысли правительства — за это можно поручиться — состоит в том, что с первою войной в его распоряжении окажется полмиллиона лишних людей для пополнения действующих войск или для чего бы ему ни вздумалось; положения закона не остановят; во Франции le salut public[89] применим ко всему и все оправдывает. Но одни постоянные войска, хотя бы содержимые в мирное время в кадрах, значительно ограниченных, никогда не могут выставить очень высокого итога сил относительно к населению страны. С переходом на военное положение французская армия возвышалась на две трети, теперь будет возвышаться вдвое, кроме национальной гвардии, которая никогда не считалась там самостоятельной силой, вероятно, и теперь не будет считаться такой; между тем как прусская армия увеличивается втрое. По духу военных учреждений иначе быть не может. Если кадры слишком понизить, из армии выйдет народная сила, что не для всех годится; если содержать их в такой численности, какая нужна, чтобы не ослабить сословный дух армии, никакой бюджет не вынесет их тягости. Надо иметь в виду, кроме того, что во Франции почти половина действующих войск употребляется на занятие гарнизонами городов (для Парижа целая армия, для Лиона корпус), без чего правительство не будет обеспечено в своем существовании двадцать четыре часа. Вооруженные граждане не могут исполнять этого назначения, так как против них-то именно оставляются войска. Алжирия, Колонии требуют также войск. Из 115 пехотных полков для европейской кампании остается только половина. Действующие силы, которыми располагала Франция при сильном напряжении в 1859 году[90], составляли 180 тыс. в Италии и 50 тыс. на Рейне, всего 230 тысяч: третью меньше, чем выставила Пруссия в последнюю войну.

Из такого же положения возникает дух, в котором воспитывается французская армия. Недостаток численности обращается в усиление ее внутреннего качества. Правительство желает обособить ее как можно более, поддерживая в ней дух касты, чему с своей стороны много способствуют военные предания полков. Обособить действительно можно только старые банды[91], но со времени революции гражданские, если не политические, права французов ограждены ненарушимо; срок службы определен, годовое количество рекрут также. Оставалось одно средство — вербовать отставных солдат на второй и на третий сроки, таким образом полки составляются из старых, преданных власти и надежных в бою кадров; а в пехоте была бы голова, хвост всегда можно приделать. Экономический быт Франции позволяет широко пользоваться этим средством. Известно, что в этой стране большинство сельского населения состоит из мелких собственников; сыновья их охотно поступают в службу и живут на счет казны, в ожидании наследства. Правительство не обращает никакого внимания на декламацию против права выкупа от военной службы, ослабляющего, как говорят, патриотическое настроение нации; ему вовсе не нужна патриотическая Франция, ему нужна боевая армия. Очевидно также, что при господстве принципов 1789 года, французское офицерство, демократическое в основании, может быть перед солдатами только чином, а не классом; между тем беспокойный дух народа и политическое положение страны заставляют поддерживать во французской армии чинопочитание еще гораздо более строгое, чем во всякой другой, правительство достигает этой цели, разделяя военные чины (солдат, унтер, обер- и штаб-офицеров) по группам, между которыми проведена искусственная стена. Так как под руками нет натурального класса офицеров, то пришлось создать искусственную офицерскую корпорацию. При железной внутренней дисциплине военным дается по отношению к обществу такая воля, такая степень безнаказанности, как нигде в Европе: корпоративный дух армии заставляет всю роту вступиться за своего солдата, а наказывать всю роту, говорят — дело слишком серьезное. Воспитание в таком духе, заодно с народным характером, придает французским солдатам свойства наемных бойцов, ландскнехтов XVI века, дерзость, отвагу, славолюбие, фанатизм к своему знамени, презрение ко всему не военному. Очевидно, к Франции не применимы ни английские, ни прусские военные учреждения; первые лишили бы ее внешней силы, вторые — внутренней опоры. Она должна иметь свою самостоятельную организацию, сущность которой дана силой вещей, независимо от всякой военной теории.