Колесница Гелиоса - Евгений Санин

— Сбегай на кузницу и приведи сюда Эвбулида.

— Какого Эвбулида? — не понял раб.

— Да, какого? — бросил подозрительный взгляд на нового управляющего евнух. — Из всех эллинов-рабов в этом имении я знаю лишь Афинея!

— Это он и есть, — поняв, что совершил оплошность, ответил Лад и пояснил не сводящему с него глаз Протасию: — В Афинах я был рабом у этого Афинея и до сих пор не могу избавиться от привычки называть его Эвбулидом и даже господином. Ну да ничего, пусть теперь он привыкает обращаться ко мне не иначе, как господин! Ну, что стоишь? — набросился он на переминающегося с ноги на ногу раба. — Выполняй!

— А кто же станет работать на кузнице? — забеспокоился евнух, глядя вслед убегающему рабу.

— Это уже твоя забота! — грубо ответил Лад. — Если ты хочешь, чтобы мои четыре пятых были в золоте, а не в меди, то сегодня же пришли сюда приличного кузнеца, а не такого, который только делает вид, что работает, а на самом деле лишь портит заготовки и наносит ущерб нашему господину!

— Вот ты какой, Флавий! — удивленно протянул Протасий, глядя на сколота и не без удовольствия думая, что сэкономит сегодня горсть монет. Разве есть смысл следить за рабом, который с сегодняшнего дня стал господином своего бывшего хозяина?

В то же самое утро Демарх проснулся задолго до рассвета в своем крошечном глинобитном домике на окраине Пергама.

Он долго лежал на сколоченном из грубых досок топчане, глядя невидящими глазами в дочерна закопченный потолок.

Вставать не хотелось. И не потому, что надо было принести из колодца воды и разбудить детей.

Эти два занятия, которые ложились на него каждый раз, когда жена ждала ребенка, всегда были ему в радость. Зачерпывая кувшином воду и неся ее домой, он с удовольствием глядел на просыпающийся город. А когда поднимал на руки сонных дочерей и сына и, смеясь, наблюдал за тем, как падают их головки ему на плечи, забывались нищета, предстоящая тяжелая работа на весь день, и он был вполне счастлив.

Не хотел же он вставать и нарочито медлил, потому что сегодня истекал срок, данный ему Эвдемом.

Слыша, как раздувает огонь в очаге жена, Демарх вздохнул и закинул руки поудобней за голову.

Полон Пергам воров, убийц, беглых рабов, с досадой думал он, так нет же — подавай Эвдему заговорщиков. Для Эвдема они преступники. А какие же они преступники — носильщик Кабир, купцы Анаксарх, Фархад, Артемидор, ремесленники, воины, да и сам Аристоник? Разве они украли что-нибудь или оскорбили непочтением богов? Да они сами готовы поделиться с другими, чтут богов и особенно Гелиоса, как вряд ли кто еще в Пергаме, и вся их вина в том, что они хотят, чтобы такие, как он, бедные и несчастные люди были счастливы и свободны. И еще — чтобы калиги римских легионеров не загрохотали по улицам Пергама и не топтали земли их вольного царства. Собраться бы с силами сегодня вечером и высказать все свои сомнения Эвдему.

Демарх покачал головой и даже застонал от досады: да разве станет Эвдем слушать об этом? Конечно, размышлял он, этот вельможа спас всю его семью от рабства, и он, Демарх, должен быть благодарен ему за это и помнить, что поклялся богами слушаться его во всем и не предавать своего всемогущего господина. Но теперь он не мог предать и своих товарищей. Так что же делать? Где выход?..

Демарх знал, что, сломайся он в последнюю минуту, Пергам в эту же ночь лишится своих самых верных защитников. На это он не пойдет. Но что же тогда будет с его несчастной семьей — женой и детьми? Ведь угрозы Эвдема не пустые обещания.

Он сел, обхватил колени руками. Вспомнил, как вельможа однажды повел его в подвалы своего дворца.

Страх, который он испытал там, снова охватил его. Уже сами проходы подвала, устланные яркими коврами, вызывали желание броситься назад.

Редкие факелы, какие-то хрипы, стоны, словно из-под земли, с каждым шагом только усиливали тягостное ощущение. То и дело он натыкался на странные выступы, делающие проходы еще более узкими. Демарх внезапно налетел на один из них. Эвдем усмехнулся, постучал ладонью по выступу и сказал: «Все, умер. Видишь — ничего не слышно…»

Только тогда Демарх понял, что за стоны и хрипы слышались со всех сторон: каждый выступ, сложенный из массивных серых кирпичей замуровывал живого человека! Ноги его словно приросли к полу, с трудом делал он каждый шаг за идущим как ни в чем не бывало Эвдемом. А когда пламя факела высвечивало новый выступ, испуганно обходил его, почти прижимаясь спиной к осклизлой стене.

Ничего более мрачного и жуткого он не видел за всю свою жизнь. Но самое страшное ждало впереди.

Эвдем, отворив одну из железных дверей, прикрикнул на него, чтобы не мешкал, и, когда он остановился в проеме, пораженный тем, что увидел, буквально насильно втолкнул в небольшую комнату с низкими, полукруглыми каменными сводами.

Посередине комнаты, прикованный тяжелыми цепями к потолку, висел окровавленный человек.

Бородатый мужчина — палач, как сразу догадался Демарх, оглянувшись, увидел Эвдема и на немой вопрос вельможи отрицательно покачал головой.

«Жги!» — коротко приказал Эвдем, и Демарх внезапно поймал на себе его пристальный, испытующий взгляд.

Палач приоткрыл дверцу печи, вынул раскаленный докрасна прут и, обойдя мужчину, как бы прикидывая, где ему будет больнее, приложил его плашмя к спине несчастного.

Мужчина дернулся и безумными глазами уставился на своих мучителей. Запахло паленым мясом.

«Ну? — спокойно спросил у него Эвдем. — Тебе и теперь нечего мне сказать?»

«Господин, — завопил пленник. — Я сказал тебе все! Все! Все!»

«Жаль, — покачал головой Эвдем. — Я думал, ты окажешься умнее… — И приказал, вопросительно взглянувшему на него палачу: — Ну-ка сходи, погладь этим прутом его родственников, может, хоть это на него подействует!»

Палач угодливо кивнул, сунул прут в печь, подождав немного, вынул его и, убедившись, что он снова стал малиновым, тяжелыми шагами направился к двери, которую Демарх сразу и не заметил.

«Ты не встречал этого человека в лавке Артемидора?» — дружеским голосом вывел его из оцепенения Эвдем, кивая на повисшего на цепях мужчину.

«Нет, — ответил он, стараясь не глядеть на несчастного, невольно спросил: — А кто он?»

«Такой же агент, как и ты, только предавший меня и перекинувшийся на сторону заговорщиков!» — с угрозой ответил Эвдем, и Демарх вздрогнул, услышав дикие вопли из приоткрытой двери, за которой исчез палач. Без сомнения, кричали дети и женщина.

«А там мы пытаем его семью, чтобы он лучше понял свою вину передо мной и быстрее разговорился! — объяснил Демарху Эвдем. — Так, значит, ты не знаешь его? Жаль! Тогда пошли наверх, я ведь только для этого и привел тебя сюда!»

Нет, не для этого показал ему вельможа муки несчастного. Эвдем хотел запугать его, показать, что будет с ним и его семьей, если он окажется таким же строптивым. И кажется, своего добился. Тот ужас, который он испытал в том подвале, снова всякий раз охватывал его, едва он слышал голос Эвдема или видел его…

«Что же мне теперь делать?» — в отчаянии думал Демарх, он встал с постели и отправился за водой.

Проснувшийся город уже не радовал его, как прежде, утренним многоголосьем и пестротой улиц.

«Так что же делать: убить свою совесть, и всю жизнь провести дома, не смея выйти за дверь, чтобы не встретиться глазами с соседями, друзьями, с теми, кого успел полюбить, или… отдать жену и детей на муки палача Эвдема?!»

— Что с тобой, Демарх? — встревоженно спросила жена, которую соседи называли Мелиттой, «пчелой», а он, переиначив ее имя, — Мелитиной, что на эллинском означало «медовая». — Уж не болен ли ты?

— Нет-нет, — поспешил успокоить ее Демарх и похолодел от мысли, что на эти плечи, спину, заметно уже выдававшийся живот может опуститься раскаленный прут палача…

— Может, мне самой разбудить детей?

— Ну что ты! — через силу улыбнулся Демарх. — Они уже такие большие, а тебе не следует больше подымать тяжести!

Он вошел в отделенную пологом из разноцветных старых лоскутков детскую половину и склонился над широким топчаном. С краю, как всегда, спал его сын, семилетний Дасий[100], которого он назвал так потому, что он родился с густыми и черными, на удивление соседей, волосами.

— Дасий! — легко поднимая его, шепнул Демарх. — Вставай.

— Ну еще немножечко, отец… — пробормотал сын, не открывая глаз.

— Вставай, вставай! Все ребята уже во дворе, тебя дожидаются!

— А сын Арата тоже там? — Сон мигом слетел с мальчугана. — Он должен мне семь альчиков!

— Там-там! — гладя его по взлохмаченным со сна волосам, кивнул Демарх.

— Тогда я побежал!

Пятилетняя Анфиса тоже встала без долгих упрашиваний. Демарх тревожным голосом сказал, что заболела ее любимая глиняная кукла, и девочка побежала в угол лечить ее.

Только самая младшая, Саранта долго капризничала и, роняя сонную головку на плечо отца, никак не соглашалась встать на ноги.