Волхитка - Николай Гайдук

И железный этот звон похож был на высвобождение зверя из клетки.

Немели судьи… Зал немел…

– Наручники! Быстро! – кто-то визжал трусливо и отодвигался.

Однако подсудимый никого не трогал и не думал трогать, парализованный шоком от пережитого; покорно ждал, когда нацепят новые «браслеты»; молча смотрел – большими, чёрными… Конвоир невольно отворачивался. «Не глаза, а молотки! Гвозди впору забивать!»

– Ваше последнее слово? – предложили ему.

Он сказал равнодушно и поэтому особенно жутко и убедительно:

– Вы мне зверя под кожу загнали. Я вас теперь сырыми буду жрать, покуда жив.

Немало после этого было судов, приговоров. Но всегда в последнем слове он говорил одно и то же – как заклинание.

По крутым, заснеженным, старой гарью воняющим сопкам вышли к водоразделу – человек и белая волчица. Ветер кинул к ноздрям соблазнительный запах далёкой деревни. Дорога лежала дугой по-над берегом, сверкала слюдянистыми следами саней; конские оглодья сена виднелись у обочины; вблизи – автомобильной вонью било по носу; капли машинного масла темнели, жжёная резина – остатки колеса.

Прощаясь, Матёрый глянул в «дочкины глаза» – волчица не подпускала к себе, но и не отдалялась.

– Юська! Мне – туда! – Он показал рукою. – На мельницу мне. Будь здорова! Дай бог больше не встретиться!

Пристрелил бы тебя, дуру, да жалко: помогла ты мне в бегах. И чего ты за мной увязалась?

Уходя, он оглянулся. Почувствовал недоброе настроение зверя.

– Что глядишь, как неродная? Иди своей дорогой! Всё! Бывай здорова!..

И они разошлись в разные стороны дугообразной дороги. Потеряли друг друга из виду. Но где-то через полверсты Матёрый, замедляя шаг и не оборачиваясь, насторожился и вдруг услышал за спиною лёгкий стремительный бег: когти зверя хрустели по снегу – всё громче, всё ближе… Стараясь не выдать волнение, Стахей напрягся, но шел, как ни в чем не бывало… Затем он круто повернулся и – едва не опоздал рвануть ружье…

– Ах ты, мурцовка! – крикнул, нажимая на курок.

Широко разинув пасть, волчица прыгнула, выцеливая горло, но, сбитая выстрелом влёт, – кувыркнулась в воздухе и, упав, покатилась по откосу, красным шнуром разматывая кровь…

Матёрый сплюнул с сожалением и злостью. «Тепло простились, ничего не скажешь! – Он глубоко вдохнул пороховой дымок. – Ладно, может, ещё оклемается. Надо спешить. Рыжий Сынок уже, наверно, ждёт на мельнице…»

Дорога впереди была пуста, чиста. Пройдя немного, Матёрый замер: невдалеке почудился невнятный звон бубенцов. Он поспешил сойти с дороги. Встал, затаился за деревом.

Русская тройка лихих лошадей с багряно-зелёными лентами в гривах остановилась – напротив подстреляной волчицы. Какой-то плечистый и проворный человек в белой шляпе спрыгнул с облучка, взял раненого зверя на руки и осторожно погрузил в возок.

– Стоять! Стоять, родимые! – зарокотал он, успокаивая лошадей. – Никто вас не сожрёт!

Он взмахнул кнутом – сыромятина мелькнула чёрной молнией – и тройка поскакала дальше.

Выйдя из укрытия, Матёрый чуть не присвистнул от изумления. «Ни фига! Силён мужик! Мороз уши в трубочку скручивает, а он в белой шляпе мотается! Фраер!.. И чего это он Юську так бережно взял на руки? На белую шкуру, наверно, позарился, да побоялся испачкаться кровью».

Шагая дальше по пустой дороге, Матёрый всё никак не мог избавиться от ощущения, что он его знает откуда-то – этого странного фраера в белой шляпе на русской тройке. Но откуда он знает? Он ведь даже не видел лица этого фраера. И тем не менее…

Стахей шагал и маялся неопределённым каким-то, трудно уловимым чувством: вот-вот, казалось, он зацепится за что-то в мыслях, схватится за тонкую соломинку – и выплывет из памяти то, что он забыл. Но время шло, дорога к желанной мельнице с каждым шагом становилась всё короче, а память так и не могла ему ничего толкового подсказать.

И только через день эта странная загадка разгадается, когда Матёрый будет уже сидеть на мельнице, будет скучать, поджидая Сынка – своего молодого рыжего дружка по совместной отсидке. В полдень, при яростном солнечном свете, на мельницу приедет лихая тройка с бубенцами и колокольчиками. И окажется вдруг, что этот фраер в белой шляпе – Евдока Стреляный, в узких кругах широко известный как Сынок. Для Матёрого эта встреча будет большим сюрпризом. Но это – чуть позже. А сначала надо вот о чём сказать.

…Сначала был весенний, прояснившийся день, тёплая, бегущая за плугом борозда, грачиный грай под солнцем и первый робкий гром, в отдаленье пробующий голос; твёрдое, литое, на золотце похожее зерно, летящее, как дождик, в пахоту. А потом подоспела погожая осень, страда, захватившая всех – от мала до велика! – в тяжёлый, но радостный плен. Урожай заполучили необыкновенный; на мельницах выстраивались очереди; закрома трещали от хлебов; многие люди в селеньях богатыми стали себя величать; а у богатых, как известно, праздник ежедень. Гуляли, гуляли. И – догулялись. Добротный кварцитовый жернов, сработанный из цельного, издалека привезённого камня, раскололи на районной мельнице по глупости да во хмелю, не иначе. И сделалась мельница годная только чёрту табак размолоть: жерновой постав остановился; люди слегка обеспокоились – к Рождеству можно без выпечки остаться, да и скотина орала в сараях, как под ножом: хозяева приберегали отруби; неизвестно, сколько ждать придётся, когда жернову замену привезут, либо новый смастерят, искусственный, из дроблёного кремня, кварцита и наждака.

Кто хочет и кто может – пускай ждут хоть до морковкиного заговенья, а Евдока Стреляный на другой же день после аварии на мукомольне загоношился гнать машину за перевал – на мельницу соседнего района. Хозяйственный парняга, ничего не скажешь. Можно только похвалить за такое старание добывать свой хлеб насущный. Именно так и подумали многие односельчане, когда узнали о намереньях Евдоки Стреляного – ехать чёрт знает, куда, зерно вести, мозги трясти на мёрзлых кочках.

И только жена отчего-то насторожилась, бабьим сердцем почуяв что-то неладное.

Несколько ночей подряд муж не спал; на кухне сидел, занимался художеством – у него был божий дар как наказание: тяжело нести, да жалко бросить.

Стреляный родился, говорят, где-то у чёрта на куличках – среди болота на Чёртовом Займище, потому и похож на чертёнка: плечистый, но низкорослый и кривоногий; молчаливый характером и угрюмый, а взгляд такой, что может «поцарапать» – особенно во гневе. Если верить, будто веснушки насыпаются на тех, кто в детстве разоряет ласточкины гнезда – мальчишка только тем и занимался: рыжий-рыжий весь; и под ногтями даже конопушки, и на языке…

Голова по отношению к фигуре у него очень мала и это вызывало ехидные вопросы у некоторых умников: где же, дескать, мозги помещаются?

Он однажды услышал и объяснил популярно, показывая кулак – намного больше головы своего сердитого хозяина.

– Во! Гляди внимательно! Гляди и нюхай! Здесь мои мозги! Ещё вопросы есть?!

Вопросов больше не было: с Евдокимкой лучше не связываться. Издавна замечено: рыжий да красный – человек опасный. Он это подтверждал и характером, и повадками: в ярости был несокрушим и раскалялся до того, что вот-вот и полымя пыхнет из ноздрей, и дымина повалит из рыжего уха…

Знали про него немного: родился на далёкой беловодской стороне; в деревню приехал из заключения – к заочнице (вместе со Стахеем письма сочиняли «двустволкам», ну то есть, девушкам).

У Евдокимки с детства обнаружился редкий талант к рисованию.

– Учись! – наставляли заезжие художники, в детском доме разглядывая этюды паренька. – В беловодский городок езжай или в Москву, но обязательно учись! А то будешь… Леонардо-Недовинченный.

Не послушался парень. Крутил баранку на родимом беловодском тракте, иногда помогал оформлять клуб, контору – вот и все уроки рисования.

К нему однажды пришли старухи.

– Сынок! Ты мастер, ты знаешь, где поставить золотую точку. Ты нарисовал бы нам иконку Беловодской Богоматери, а то совсем, как нехристи какие – ни одной иконки такой уж не осталось.

Парень подумал, подумал тогда и отмахнулся:

– Ну её к матери… Это ж надо несколько недель не пить, не жрать – готовиться к такой большой работе. А у меня душа горит! Не, бабки, не, я не созрел ещё…

А между тем рука зудела у художника, серьёзного труда просила. И тогда он сделал то, для чего созрел. С каким-то шоферюгою поспорил он с похмелья и замастырил… свеженький червонец, да такой великолепный – комар носа не подточит. Только одна закавыка была в той денежке: «водяные знаки препинания» отсутствовали. Волнуясь, они пошли в магазин и проверили – купили водки с тем шоферюгой.

Продавщица даже глазом не моргнула – взяла червонную хрустящую бумажку.

Посидели за столом, отпраздновали.

– А четвертную сможешь? Или слабо? – подзадорил собутыльник.