Волхитка - Николай Гайдук

То ли сам с собою так он разговаривал, то ли с волчицей…

Однако уйти не успели.

Вертолёт неожиданно быстро возник над вершинами соседнего распадка. Разрубил винтами полуденную дрему.

Трусливо поджимая хвост, белая волчица попятилась и, натолкнувшись задом на рябину, отпрянула, раздраженно рыча… Шум вертолёта с каждою секундой приближался. Кусты, деревья и сугробы, и даже земля под сугробами – всё наполнилось дрожью, словно тоже знало страх перед железной стрекозой; тот страх, который делал сильную волчицу белой безвольной овцой.

– Рвём когти! – закричал Стахей. – Облава!

И зверь охотно кинулся за ним через поляну…

Вертолёт завиднелся вдали, заблестел большими лупоглазыми стеклами, отражая солнечный свет… Железный грохот нарастал, снижаясь, и вдавливал тело волчицы в снега… Скорее, скорее хотелось бежать по следам человека, но страх путал ноги, и только одно колотилось в мозгу: сейчас будет выстрел!., сейчас!.. Она заскулила, оглядываясь. Красный пульсатор-огонёк под железным брюхом вертолёта показался – кровавою добычей в лапах у орла.

В грохочущей кабине вертолёта в это время был разговор:

– Что там темнеет на поляне? Посмотри!

Солдат бинокль поднёс к глазам. (Стахей в эту минуту успел укрыться в яме под корягой, а зверь ещё бежал к нему).

– Волк! Запорол сохатого! Белый какой-то волчара! Потравим?

– Горючки мало. Да и стемнеет скоро. Поворачиваем…

Человек и зверь таились в одном логове. Жались боками друг к другу, тряслись; два одинаковых волка – два сильных, смелых, но жалких сейчас, смертельно затравленных когда-то «самым высоким достижением цивилизации» – кошмарною охотой с вертолета.

И волчица помнит, и Матёрый вовек не забудет; они тогда бежали группой – стаей; шум винтов услышали и врассыпную бросились, но где там!.. Вверху открылась дверь, иллюминаторы открылись – и началась потеха в пять автоматических стволов, каждый из которых шутя дырявит рельсу на расстоянии в двести метров…

Давно это было, но ужас такой – как будто случилось минуту назад.

И тогда, вот так же, как сейчас, вертолёт накренился…

Вертолет накренился; верхушки деревьев поплыли навстречу.

– Командир! Давай ниже! – срывая глотку в грохоте, распоряжался кто-то, азартно оскаливаясь.

– Куда ниже? Грохнемся!

– Кругами, кругами ходи, командир! Попасём их немного на этой поляне! Пускай запомнят!..

Ломая когти и растягивая жилы, напрягаясь «до разрыва аорты», волки неслись к тёмному спасительному пологу тайги. Но вертолётные винты, со свистом нависая, кренясь над землей, отсекали дорогу потравленным.

Позорно отступающим, им приходилось мордой и сосками елозить по грязи, кувыркаться через трупы пристреленных щенков и смертельно раненых матёрых, в бешенстве грызущих землю под собой и из последних сил бросающихся вверх – на грохочущую громаду… В глотки пыль набилась, угар, и тошно, тошно!.. Осенняя трава ничком ложилась на пути, точно пуля – в каждую травинку била без промаха!.. И вырванная выстрелами шерсть летела клочьями, кружась, налипала на сырые ветки деревьев и кустов… Осины трусливо трепетали по округе, растрёпанными скирдами катился густой листопад, волчьей кровью красился, взмывал под облака – и золотым узорным пятаком ложился лист на мёртвые глаза серого собрата, стынущего с нелепо вывернутой лапой и надломленным хвостом… Пороховое эхо сталкивалось лбами в каменных колодцах между скал и, размножаясь, звучало громче и угрозливее истинных стволов, сбивая с толку загнанных зверей: стрелки повсюду чудились, куда ни поверни – навстречу рвется пуля!.. пуля!.. не уйти!..

И стали слабонервные сдаваться: в изнеможенье рушились на спины, задирали над собой трясущиеся лапы и хвосты, и скулили сволочными голосами, и со слезой во взоре, с подобострастным подобьем побитой улыбки – вылавливали где-то в поднебесье рожу человека; в тот миг он был для них и выше, и могущественней бога!

Но следом бегущие крепкие волки мимоходом рассекали глотки слабакам, чтобы человеку не досталось торжество победы. И, распаляясь от запаха крови, волки ещё сильнее рвали когти – вслед за вожаком, только стремились уже не к пологу тёмной тайги, куда невозможно прорваться: на край земли бежали, к отвесному обрыву, где голубела слабая надежда на спасенье – вода в реке, бушующей среди лобастых валунов на перекате.

И добежали волки!..

И ринулись в обрыв!..

Кто от разрыва сердца на лету сдыхал, кто падал на крутые валуны, горохом рассыпая выбитые зубы и с размозжённым черепом скрываясь под водой… И долго ещё после жаркой той потравы там и сям пульсировали на скалистом дне алые тугие родники…

И перекат позднее будет называться – Волчья Кровь.

Спаслись тогда немногие. Волчьей крови вдосталь пролилось, но и человечья потекла. Азартные – может, хмельные? – стрелки впопыхах не подрассчитали высоту: вертолёт за сопкой ворвался в нисходящие потоки, качнулся, сбривая винтами вершины густых сосняков, и с треском опрокинулся в тартарары… Затем раздался приглушенный взрыв; ущелье изрыгнуло яркий столб огня и дыма…

И над тайгой повисла тишина…

И тогда – один раз в жизни! – можно было видеть слезы на глазах у Матёрого волка, единственного, кто уцелел.

Давно это было, но ужас такой – как будто случилось минуту назад.

Логово, в котором они поневоле оказались рядом, представляло собою огромную яму, оставшуюся после выворотня – в прошлом году буря поборола столетнюю сосну, стоящую на берегу. Дерево обрушилось в обрыв, сломалось пополам, но «шляпа» из корней и земли осталась над ямой, так что сверху её, эту яму, не видно. Вот здесь они и прятались от вертолёта, пережидали, переживая ужас той облавы, которая была и в жизни молодой волчицы, и в жизни Матёрого, когда он впервые пустился в побег и его, как волка, охранники травили с вертолёта; убивать не хотели, потому что с покойника ни черта не возьмёшь, а за поимку живого зэка можно рассчитывать на лишнюю звёздочку или даже на деньги.

Совместная отсидка в логове ненадолго сдружила человека и зверя. Волчица (пока была сыта) засомневалась даже: человек ли это перед ней? Матёрым зверем пахнет от него, и довольно-таки сильно пахнет. Видать, не случайно и неспроста за ним охотятся на винтокрылых стрекозах. Это волк, однако. Сильный, смелый волк на двух ногах. Так же спит вполглаза, слышит далеко и жадно жрёт сырое мясо с кровью…Так думала волчица, глядя на него.

И Матёрый тоже к ней присматривался. И в какую-то секунду у него мороз по шкуре пробежал. Вблизи увидев умные спокойные глаза волчицы, он поразился; только в самых редких случаях глаза у волков остаются голубыми на всю жизнь; а в основном-то у волчат голубая радужка через два-три месяца становится золотисто-шафрановой или оранжевой. А тут – глаза были даже и не голубые, а такие синие-пресиние, такие лазурные – Стахей смотрел, смотрел в них, не мог насмотреться.

«Да это же Юська моя! – вдруг обожгла его кошмарная догадка. – У неё точно такие же глазёнки были!»

Малолетняя девочка Люся, Люська, называвшая себя не иначе как Юська – была и навсегда остаётся не заживаемой раной в душе и в сердце.

После очередного срока – за мелкую кражу – Стахей Матёрин приехал к своей симпатичной заочнице, с которой переписывался года полтора. Цельный рОман в письмах накатал, да такой красноречивый рОман получился – не устояла заочница, пригласила Матёрина в гости. Он приехал и «добил» её своим мужицким грубоватым обаянием, своим не показным талантом управляться по хозяйству: хоть крышу перекрыть, хоть погреб вырыть, хоть быка заколоть. Короче говоря, женился он. Дом купил на деньги, заработанные в зоне; хотя и пахал много лет на «хозяина», но и в свою копилку тоже попадало кое-что. Он был хороший спец по части электрики и автомеханики. Пошёл в контору, «сдался». Шофёром стал работать. Жить настроился честно и ровно; особенно после того, как жена подарила ему синеглазую дочечку. Если раньше на весах качалась только его гулевая судьба, то отныне на эти весы – на другую чашу – легла судьба дочери, крохотной Люси.

«Побесился, хватит! – вспоминал он свою невесёлую долю: вокзалы, ночлежки, война. – Сам ничего слаще морковки не жрал, так хоть пускай дочурка поживёт по-людски. Подрастёт, поедем с ней на родную беловодскую сторонку поглядеть».

Жена, к сожалению, оказалась бабой скуповатой, падкой на всевозможные «дополнительные льготы». Поначалу, когда Материн с ней переписывался, она была продавщицей. А вскоре после свадьбы устроилась работать секретаршей в райком. Стахею это сразу не понравилось – недолюбливал начальство.

– Сплошь дубьё руководит! – уверял он жену. – Гусь какой-нибудь при галстуке кричит: «Пора пахать, пахать!» А сам даже в очках борону от плуга не отличит. Мало тебе было этих «дополнительных льгот» в твоём магазине?..