Волхитка - Николай Гайдук

– Стахей сам себя амнистировал, – понуро доложили. – Тут снегу по колено. Он ушёл.

– Снег?! – хрипло горланил в наушниках разъярённый начальник лагеря. – Какой там к чёрту снег?! Тут нету! Что вы мне морочите голову?! Где вы? Где?.. В районе Гнилой Балки? Ну, матерь вашу! За такое дело загнать бы вам под кожу дурака!.. Высылаю вертолёт! Готовьте место для посадки! Ищите! И если вернетесь с пустыми руками – пощады не ждите! Мне хоть голову, хоть ухо от этой падали, но привезите!..

Солдаты обозначили посадочный круг среди гнилых поваленных осин. Два посадочных костра по краям поляны запалили – сырые ветки задымили чёрно и густо. Тайга, отяжелённая внезапными снегами, ссутулилась. Присмирела. Там и тут видны были обломленные кедровые лапы – хрупкие ветки не выдержали снегопада.

Прислушиваясь к небу, охранники устало сокрушались:

– Где это ухо проклятое взять?

– Хоть иди в деревню и стреляй кого-нибудь!

– А мне, между прочим, старый один конвоир, он когда-то жил у нас в райцентре, по пьянке признался, что они в свое время, в тридцатых годах, так и делали на Колыме. Упустят горбача, а чтобы отчитаться перед начальством, прихлопнут рыбака в тайге или охотника, уши отрезают и порядок.

– Да ты что? Серьёзно? Ни хрена себе… Вот такую стерву я сейчас прибил бы, не моргнувши глазом! И уши бы оттяпал с удовольствием!

Раздражённые солдаты поглядывали в сторону зари, располыхавшейся было в распадках, но теперь погашенной густыми хлопьями, издалека похожими на хлопья сажи.

– Ты смотри, что творится! В трёх шагах не видно ни черта!

Голодные, холодные охранники ждали, ждали и «все жданки съели»: скоро снег усилился и закружил над зоной – распотрошённой ватой из фуфайки. Поднимать вертолёт стало небезопасно и бестолку – видимость пропала.

Снега спасли Матёрого – не выдали; снега сказали, где находится ближайшая охотничья избушка: лыжня по косогорам повела в распадки, синие от предвечернего сумрака; путь оказался длинный – свежие сугробы месил почти всю ночь.

В животе от голода кишки узлом завязывались, и Матёрый попутно стал проверять нехитрые охотничьи ловушки – лыжня к ним приводила. Перед рассветом в руках у него трепетала добыча – юркий тёплый зверёныш. Предвкушая долгожданную жратовку, Матёрый заулыбался и, удавливая зверёныша в кулаке, заурчал нечеловеческим голосом – в ответ на обречённый писк. Облизнулся, обнюхал… И долго потом золотыми зубами, как мясорубкой, переламывал хрустящие косточки; жевал, захлебываясь кровью, живое, нервно бьющееся мясо, и выхаркивал густую шерсть, режущую дёсна и язык, – точно шерстяную варежку глодал.

В охотничью избушку приплёлся он к полудню – мутное солнце висело над заснеженными головами сосен. В избушке пусто, но тепло – в камельке ещё хранилось рассыпное золото тлеющих углей. И хорошо, что пусто – мелькнуло в голове – грех на душу не брать; новая лыжня охотника от избушки уходила в новые какие-то распадки.

Стахей переоделся. (Раненое предплечье перевязал). Свои, арестантские, тряпки спалил, чужие напялил: не то, чтобы впору пришлись, но ничего, сойдёт на первый случай.

Тихо было в зимовье. Настолько тихо, что даже слышно, как временами падает снежок с деревьев под окном – или солнце пригревает, или ветер ветки тормошит. А в глубине тайги – за полкилометра, наверно – слышна барабанная дробь вечного трудяги-дятла; таких трудяг на зоне «мужиками» кличут; на мужиках, в основном-то, зона и держится. Стахей тоже когда-то был мужиком на зоне, а потом, когда в третий и четвёртый раз прошёл через централы – закрытые тюрьмы – надоело на хозяина работать. Пускай молодые сутулятся, а он уже устал, он имеет право поваляться на нарах, попить чифирок.

Размышляя об этом, Стахей «продуктовую лавку» проверил в избушке. Неплохо было бы сейчас сварить чифиру, а то уже немного притомился бегать. Чифир, какой любил он – гуще дёгтя – хорошо взбодрил бы. Чифир словно пинком по сердцу бьёт – жить веселее становится…

«Продуктовая лавка» в избушке была довольно скромная, а заварки вообще нет никакой – только трава пучками висит за печкой.

Вздыхая, Матёрый подумал о том, что надо было майку сварить в чифире на зоне – сейчас оторвал бы кусок и заварил в кипятке; хотя это, конечно, был не тот чифир, который бьёт пинком по сердцу, но всё-таки чифир, а не какая-то бодяга из травы, из прошлогоднего сена.

– Ладно, – прорычал, – что теперь об этом…

Он взял продукты, папиросы, нож, топор. Столкал в рюкзак. Уходить уже хотел, но, постояв на пороге, заметил две распиленные плашки на полу за печкой. Вернулся и ножом подковырнул – плашки со скрипом поднялись. В тайнике лежало старое в тряпку завёрнутое ружьё – одноствольная уточница восьмого калибра: утку хорошо свинцовой россыпью срезает вдалеке. Не ахти какая пушка – волына, – только и на том спасибо землячку, всё не с голыми руками по тайге…

Скользя по камням, покрытым ледяной слюдой, Матёрый спустился к берегу, поросшему тальниками. Река дышала стылостью – дымок ходил по стрежню, сверкающему как стальное мощное сверло, за многие века просверлившее камни порогов и перекатов. Посмотрев по сторонам – нет ли опасности – Матёрый машинально пригнулся и чуть не выстрелил из ружья. Подмытый кусок земли шумно плюхнулся в воду, а ему показалось – чёрт знает, что…

Криво усмехнувшись – сдрейфил, фраер? – он сплюнул под ноги. Пошёл по округлым камням, скрывающимся под снегом, – сапоги подковками постукивали.

Лодка лежала на берегу – охотник выволок, чтобы не вмёрзла в лед. Стахей легко скатил её по снегу в воду – и оттолкнулся. Сонная река едва-едва ползла витиеватым руслом. Вдоль борта проплывали оторванные забереги, куски дымящегося густого «сала», перемешанного с тёмно-багровым «мясом» осиновых листьев.

Озираясь по привычке, Матёрый вздрогнул…

Большая белая собака, ступая берегом, подозрительно долго провожала его.

Сплавлялся Матёрый немного.

На вторую ночь река остекленела, и опять пришлось на ноги навалиться. Шёл, покуда силы позволяли, затем рубил холодный лапник, палил костёр и, разгребая горячие угли на месте костра, стелил колючую зелёную постель. Рядом устраивал нодью – два тлеющих бревна, положенных друг на друга: всю ночь согревают, если по уму соорудить. Но у Стахея нодья скоро гасла. Спал урывками; ворочался; земля под боком остывала, и мороз втыкался хвойною иголкой под ребро.

Однажды спросонья Стахей увидел: у прогорающей нодьи женщина в белом сидит… Что за чёрт?! Зажмурился, головой потряс… Волчица! И того не легче!.. Ружьё всегда лежало под рукой (до этого случая он шуметь не решался: мало ли кто может услыхать). Схватил с испугу, выстрелил в упор и отшатнулся – верхний кусок дула с грохотом и огненными клочьями оторвало от ствола, как бывает, если снег туда набьется…

Присмотрелся – никого нет у огня.

«Что-то мозги прокисать начинают! – разозлился Матёрый, протирая глаза. – Изуродовал уточницу, болван! Но как же так: ствол-то совершенно чистый был, я помню. Ну, дела-а… Надо рвать отсюда поскорей – эхо вон как разгулялось!»

Он грелся торопливым широким шагом, двигаясь туда, где солнце, поднимаясь, красным вином разливало зарю; где находились, как ему казалось, заповедные края беловодской родной земли.

В чистом воздухе чутьё заметно обострилось у Матёрого. Изредка натягивало вкусными дымками человеческого жилья, разрубленным древостоем. Приглушенно слышался тракторный рокоток – словно пчела жужжала. И вдоль берега стали встречаться могутные «поленницы» из кедра и сосны – курганы деревьев, приготовленных к молевому сплаву по весенним водам. Заваленные снегом пикетные избушки сплавщиков попадались на пути. Поселок виднелся на том берегу…

Голод не тётка – пирожка не даст. И приходилось идти на риск. Он дожидался темноты, затишья и «ставил на уши» то магазин, то склад. Жратвой запасался, выпивкой. Охотничьи лыжи добыл – широкие, оббитые камусом. Двустволку добыл и патроны. И заварки теперь для чифира было у него – до хрена и больше.

Тайга всё плотней обступала, всё выше тянулись мохнатые лапы, грабастая небо и не давая свободы ни солнцу, ни звёздам. Дух человека пропал: ни следов на снегу, ни старой какой-нибудь затеси на деревьях.

На дармовщинку Матёрый теперь не надеялся. Приходилось охотиться, хотя каждый выстрел пугал его больше, чем зверя: в морозном дремучем воздухе рождалось могучее эхо, колесом катилось чёрт знает куда и, может быть, выкатывалось к людям…

Молодой осинник и тальник – лакомство сохатого. Вот почему он полюбил эти места возле реки – чернолесье, густо поросшее осинами и красноталами. Тем более, что здесь же, неподалёку, находился родник под берегом.

Сохатый спокойно и привычно вышел к водопою, куда приходил много лет, много зим. Было тихое утро, омытое солнцем, овеянное запахом зверья; сыпались где-то синичьи запевки, на ёлках шишку били нарядные клесты; привычную мелодию наигрывал родник, серебряным жгутом сбегая по камням и поднимая пахучий пар.