Волхитка - Николай Гайдук

Собака лает – ветер носит. И так всё было, и совсем не так. Сложнее было и куда печальней.

Стреляный Иван Персияныч закончил свой век в пересыльной сибирской тюрьме, куда угодил за убийство. Иван Персияныч додумался: начальника строительства Ярыгина «золотой звездой героя наградил». Так рассказывают. Осенью, когда готовились к торжественному пуску первого агрегата гидростанции, Иван Персияныч пешком Летунь-реку перешел по рыбе, как по серебряным льдинам, и учинил самосуд – золотою пулей застрелил Ярыгу. Потом в милицию пришёл– добровольно сдался. Было скрупулёзное расследование. Ивана Персияныча спрашивали:

– Так вы зачем же золотом стреляли?

Он удивился.

– А вы откуда знаете?

– Вскрытие показало.

– Правильно показало, – странновато улыбаясь, ответил Иван Персияныч. – Обыкновенной пулей чёрта не возьмёшь. Только медной. Или золотой. Соображаете, господа генералы? Мастер знает, где поставить золотую точку. А я свой век прожил, я мастер в этом деле. Белке в глаз могу стрелять, да только не хочу. Зачем же ей жить одноглазой? Правильно я говорю, господа генералы?

Адвокат настаивал на медицинском освидетельствовании; было подозрение, что Иван Персияныч маленько того, рассудком подвинулся; дочь куда-то бесследно пропала, а тут ещё река ушла прямо из-под носа, болото почти высохло на Чертовом Займище; там теперь тоже какую-то «стройку века» затеяли. В силу этих и других причин, видимо, что-то случилось с головою и с душою Ванюши Стреляного.

Однако доктора с профессорами в своём «приговоре» были непреклонны: человек психически здоров.

Ему впаяли десять лет строгого режима и отправили по этапу. И где-то в Салехарде или в Воркуте заболел Ванюша Стреляный, зачах от туберкулёза, распространённой «тюремной» болезни.

Олеська родила мальчишку – огненно-рыженького Евдокимчика, очень похожего на папку, Варфоломея Кикиморова, про которого говорили, будто его пьяного собаки задрали возле столовой на празднике.

Родители покойного Варфоломея на память о своём любимом чаде сначала просили отдать ребёнка, потом уже требовали, а потом украли Евдокимчика. Мать волос на себе рвала в отчаянье, затем нашла волчонка в логове за Чёртовым Займищем, стала кормить своей грудью, превратилась в Волхитку и исчезла в таежной глуши. Так старожилы рассказывали и на Седых Порогах, и в посёлке Благие Намеренья.

Откровенно сказать, этой последней побаске не очень-то и верилось или даже совсем не верилось. Но позднее мне подвернулась книга Фарли Моуэт о волках, и подтвердилось невероятное.

«Более того, – говорится в книге про охотника, – Утек знал по крайней мере два случая, когда женщина, потерявшая ребенка и страдающая от обилия молока, кормила грудью волчонка».

Вот вам и сказки-побаски.

Горько, жутко, но – факт!

Долго ли, коротко заполнялось беловодское обширное водохоронилище, но заполнилось до краев и даже лишку хватило.

Бакенщик Никола Зимний жаловался. Гостил, говорит, у мамани своей – за гребешком плотины. Пришли, говорит, эти самые, черт их дери… нижемеры – так он зовёт инженеров. Пришли, заколотили в землю какие-то столбики. Измерили что-то приборами. А что? Зачем? Да это, мол, отметки, куда, мол, подкрадется наше море.

Успокоили, черти. Метров триста, говорят, до вас не дойдет. За огородами плескаться будет. Ну, Никола рад стараться: провода к мамкиной избушке протянул через дремучую тайгу, лампопулю деда Кумача ввернул, и сидит, мух от неё отгоняет – ждёт свету.

Ждали свету, говорит Никола, а дождались светопреставления. Проснулись ночью: мыши по одеялу бегают, вода под полом хлюпает. Они – бегом на улицу, а там… О, бог ты мой! Стога плывут с лугов, бревна бухают. Бурундуки барахтаются, волчата, горностаи, лисы, зайцы…

Никола Зимний суток трое «дедушкой Мазаем работал». Только много ли спасешь одною лодкой? Потонуло тогда всякой живности – не сосчитать. И людишки тоже потонули, человек, наверно, десять. Ну, эти-то пьяные были – эти вроде бы как не считаются.

Рукотворное море выпило всю кровушку из Летунь-реки. День за днём и ночь за ночью волшебная вода теряла свою первородную силу: мутилась, отдавая духом тления и зарастая длинными змееобразными подводными «лесами», через которые в иных местах ни рыба не проскользнет, ни гребные винты не прорвутся… Малярийные какие-то, гиблые туманы потянулись от реки…

Отныне ждать добра на этих берегах не приходилось: кто с лёгкою душой, кто скрепя сердце – собрал народ манатки и разъехался в поисках лучшей доли. Брошенные избы захирели без хозяев, но большинство сгорело и порушилось под натиском современной «золотой орды»: что-то изничтожили туристы, что-то бичи, а что-то заключенные, то и дело бегущие из-под ружья из ближайших беловодских лагерей, повсюду понатыканных в тайге – для зачистки будущего дна водохоронилища.

Сказка – ложь, а мы всегда мечтали жить по правде, по совести. Беловодье стали называть неперспективным. Кто же спорит? Так оно и есть.

Сыспокон веков и человек, и зверь, и птица знали: в трудную минуту Летунь-река поможет. Дробовой заряд, бывало, срежет казарку на перелете – сковырнется бедолага в камыши, предсмертным кряком крякнет, оставляя в воздухе перо. Усердная собака прыгнет с берега, подплывет – и за крыло уже готова ухватить зубами. Ан да нет! Омоется живой водою утица, и вот уже ныряет, весело поигрывая хвостиком – дразнит лопоухого, недоуменно лающего пса. Было, было такое ни раз, ни два – старожилы помнят. Или вот другой пример. Заболит у человека тело или душа занедужила – спасу нет. Человек придёт к воде, поживёт здесь немного да и поправится; река всегда умела приласкать, рану залечит на теле, высветлит печаль в душе. А теперь – какая перспектива? Глоток-другой хлебнешь из водохоронилища – насилу откачают.

Золотое дно! Господь с тобой! И наши сказки там, и наши песни, и наши хлебодатные пашни, боры и луга, политые вековечным потом, слезами да кровушкой, – при защитах от злого захватчика… Всё оказалось под водой, которая теперь цветёт и зарастает травой забвения… Но светлые тени, бессмертные образы прошлого вставали и будут вставать по ночам из тяжелых глубин, туманами будут бродить по стране, будут стоять за воротами и подходить под окошко, тревожа людей без причины как будто бы и не по адресу; будут глядеть, глядеть в глаза и в душу, прося ответа, если не требуя отмщенья… По какому такому бесправному праву случилось подобное лихо? Бойким росчерком пера какого грамотея из жизни вычеркнуты сотни и тысячи самобытных русских деревень, достославных сёл и неповторимых городов?.. Кто мы после этого? Разве мы люди? Цари природы? Мы нелюди с душою, опустившейся на четвереньки и оказавшейся ниже всякого зверя – зверь никогда бы не додумался так страшно «царствовать».

За всё когда-то спросится… И помогал ты, нет ли тому разбойничьему росчерку пера – едва ли тебе будет оправдание. Земляк, ты жил не на другой звезде, ты дышал одним воздухом с теми, кто сеял недоброе; с ними вместе и ты почитался всесильным царём-человеком…

Ушла на дно сокровищница духа, загадка века, тайна мастеров, которой уже вовек не будет повторенья…

Золотое дно! Господь с тобой!..

В СУМРАЧНОМ ЛЕСУ

исповедальная притча

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу.

В человеке сильна память зверя, и всколыхнуть её гораздо проще, чем успокоить…

У него была кличка – Матёрый. Заслужил по праву. Редкой силы зверь, незаурядной смекалки. Лицо Матёрого – жжёное, битое – представлялось большим куском зарубцевавшегося мяса. Глаза потрясали выражением угрозы и нечеловеческой тоски; белки от бессонницы красные – взгляд кажется кровоточащим.

Годы свои он давно не считал. Мерил жизнь – от срока и до срока. На имя своё откликался не часто – отвык. В бытность правый кулачина темнел татуировкою «Стахей», но буквы пропали под натиском других произведений: наколото – комар живого места не найдёт. Первой пробой отроческих бездомных лет стало клятвенное УТРО: Уйду Тропой Родимого Отца… Самое свежее клеймо – редкая роскошь. Череп с костями крест-накрест: смертную казнь отменили; отправили «зубами корчевать тайгу».

– Пускай папа Карло на вас горбатится! – зарёкся Матёрый. – А я среди живых уже не числюсь! Кранты!

Прикинувшись хворым, не способным поднять ничего, тяжелее ложки, Матёрый частенько прогуливался по двору. Давил косяка на высокий забор с густым заржавленным «репейником» – проволока натянута в несколько рядов, перескочить невозможно. А перелететь?.. Отчаянные головы вертолёты мастерят из бензопил: пропеллер присобачат – и сделают дяденьке ручкою в воздухе.

Так он мечтал. Бессонница томила. Валялся на плацкарте и вздыхал.

Над постелью каждого висит табличка: кто такой, какие сроки. Поперёк его таблички давно полосонули красную черту: «Внимание! Склонен к побегу!»