Волхитка - Николай Гайдук

Над постелью каждого висит табличка: кто такой, какие сроки. Поперёк его таблички давно полосонули красную черту: «Внимание! Склонен к побегу!»

Однажды летом во внеурочный выходной – народу много было, потешались – над кроватью Матёрого рядом с табличкой появился плакат:

НА СВЕТЕ СЧАСТЬЯ НЕТ,

НО ЕСТЬ ПОКОЙ И ВОЛЯ!

У пожилого старшины Дуболомчика, остановившегося около свежей вывески, аж скулу на сторону свело: верх наглости.

– К-хто написал? – и смотрит на Матёрого.

– Гражданин начальник! Это не я! Это – Пушкин!

– Где он, так-сяк! Позвать сюда!

– Он помер, гражданин начальник. Застрелили, сволочи!

– Ты мне башку не морочь! Зови сюда! Живо! В красном уголку полно работы! – крикнул служивый, имея в виду однофамильца Фоку Пушкина. – А это г… гадость эту убрать! Я покажу вам волю! С жиру беситесь?! Балдеете, скоты?! Не жизнь у вас, а домино! Распоясались – дальше некуда!..

Домино – это пилёный сахар, выражаясь тутошним кудрявым языком. Да, бывала сладкая пора: выпадали некалендарные воскресные деньки. Летом, как по заказу, пожары начинаются в тайге, туман пластается на болотах и над рекой – не разгребешь граблями и лопатами. По нескольку суток никого не выпускают за ворота. Лагерь опоясывают живым кольцом усиленной охраны – солдаты, овчарки. И неспроста хлопочут. Знают, что к чему. Именно в дым-туман, когда в четырех шагах ни зги не видно, у слабонервных тормоза отказывают и – понеслась под гору тройка вороных!.. Да только не уедешь далеко. Стахей – не сразу стал Матёрым, был и щенком – тоже пытал судьбу в подобной заварухе. Ему тогда, прижатому к скале, пришлось принять на грудь и заломать в железных лапах сторожевую, на человечье горло тренированную тварь, задравшую на своём веку не одного любителя весёлой воли. Отчаянные потуги дурного беглеца в то лето кончились тем, что Стахей заблудился неподалеку от лагеря и с ходу лбом шарахнулся в железные ворота: здравствуйте, я ваша тетя!..

– На ловца и зверь бежит, – подытожил тогда краснопёрый начальник, усмехаясь в лицо неудачнику и сбивая пылинку с погона, точно подготавливая место для новой звёздочки – за поимку особо опасного.

С годами он понял: не только что в дыму-тумане скрываться не резон; летом вообще охрана стоит на стрёме больше, чем зимою – психологический настрой на «перелётных пташек», по теплу сбивающихся в стаи. А на зиму глядя – только самый круглый идиот на свободу позарится. Так рассуждали и те, кто с ружьём, и те, кто под ружьями ходит.

Здешние зимы знамениты лютостью: вдохнёшь открытым ртом – пятки простудишь. Бывало, с вечера оставят на морозе топоры – забудут или специально, чтобы завтра сачкануть. Утром возьми топор и со всего плеча рубани по листвяку – стальное лезвие зазвенит, как стеклышко, и разлетится… И точно так же полотно промороженной бензопилы. Да это что, это – мелочь. Крупные крюки подъёмников, толщиною в локоть, рассчитанные на многотонную ношу, легко ломались, обнажая свинцово-сахаристое студёное нутро. Тяговый канат хрустел сухою камышиной и ломался. Лебёдки на трелевочниках, стрелы, зажимные коники – всё летело к чёрту на таком морозе!.. Не выдерживал металл! А человек выдерживал. Руками работали и в такой колотун, но, в общем-то, поневоле приходилось вновь «пионерский лагерь отдыха» устраивать.

– Тэхнику надо бэречь! Прямо скажем: як бабу! – воспитывал старшина Дуболомчик в бараке, то поднимая палец к потолку, то почёсывая обмороженный нос. – Тэхника дорогая, заморская. Ты к ней с душою – надолго хватит… Ослобонился ты, к примеру, а через годик, смотришь, снова рога замочил. Пришёл, а она уж тебя поджидает, як самая верная баба. И зубья скалить нечего, я дэло говорю…

Да, к зиме, как правило, остывает вольный гул в крови.

Но в правилах есть исключения.

Предзимним вечером в тайге, в местечке с «лирическим» названием Решёты, на вышках закрутились прожекторы, полосуя ледяную темноту – побег!..

Лохматыми клубками по следу покатились умные немецкие овчарки и потянули в поводу охранников – потных, яростных, готовых скорее собаки наброситься и растерзать в бега подавшегося сволочного зэка…

В сапогах давно портянки смялись: гвоздит кровавая мозоль; остановиться бы, перемотать, но остервенелая овчарка взяла горячий след и прёт, и прёт, как лошадь: покуда горячо – надо ковать, хоть сдохни!.. Вперед, вперед, вперед!.. Карабин колотит по спине, по заду, точно кто подстегивает: гони, гони, служивый!.. Поймаешь горбача, ну, то бишь, беглеца, так выгорит медаль. А упустишь – сгорбишься от гнева начальника лагеря. Вот и собака, стерва, жилы рвёт, старается, как на медаль… Пролетают, освещённые фонариком, перелески, вырубки, чащобы, укрытые стужёным инеем. Прочный повод руку растянул, кажется, метра на два… и ещё растягивает, сука! Во неутомимая какая!.. Хоть бы ты со следа, что ли, сбилась на минуту – в глазах темно!..

Солдат споткнулся и, раскинув руки, рухнул в гнилом распадке на краю болота. И овчарка дальше рыскала сама – среди мёрзлых кочек, среди жёлтых листьев под берёзами, среди вечнозелёных кустов багульника… Но вскоре неподалёку раздался её громкий предсмертный визг.

«Руками заломал, наверно, гад! Умеет!»

Остановились, переводя дыхание. Беглым огнём из карабинов прочесали темень в деревьях и за болотом. И чуть не ухайдакали Матёрого. Свинцовый «клык» рванул фуфайку на левом предплечье – и в рукаве потеплело от крови, намокло.

«Молодцы, кумовья! – азартно и осатанело скрипнул он зубами. – Дали фору своим сукам! Теперь пойдут по крови – только держись!.. Но вот что странно: эта стерва почему подохла? Десяти шагов не добежала – и конец! Что? Сердце лопнуло? Бывает. Но почему тогда визжала как под ножом?.. Загадочка».

Матёрый скатился береговым каменистым откосом и утопил следы: бежал рекою – ледяной, собачьей: всю дорогу щиколотки «грызла». Скоро натолкнулся на поваленное дерево – мостом лежало над шумной горловиной. На четвереньках и ползком перебрался на другой берег, сбросил бревно, чтоб врагу не досталась эта переправа, и немного повеселел.

За рекою тихо; даже слышно, как сердце под бушлатом бухает – натружено, ровно. Это пока что разминка для сердца; главный бег впереди – на износ, на измор и на разрыв разбухнувшей аорты.

Он голову поднял.

Звёзды снежным светом искрятся в вышине и от земли доносит скорым снегом… «Скорее бы! Неужто подведёт?» – засомневался беглец, глубоким вырезом ноздрей прихватывая воздух и оглядываясь на ходу.

Невероятно, а всё же факт: звериная память Матёрого, нечеловечий инстинкт перед побегом подсказали: «Можно! Рискни! Скоро снег!» И он доверился, рванул. А теперь немного сдрейфил: вдруг ошибся?.. Настигнут! Порвут!..

Солдаты тем временем с ходу взяли реку – нешироким бродом. В сапогах захлюпало.

Собаки отряхнулись впопыхах и закрутились по кустам шиповника, шматками оставляя шерсть на мёрзлых ветках и людей принуждая царапаться, драть одежду, как в колючей проволоке. Настырные, истосковавшиеся по работе, овчарки нашли-таки, «подняли» влажный след, головокружительно пахнущий кровинками. И по новой свистопляска началась: через ельники, сосны, овраги, ручьи, валуны…

Помаленьку светало. Точнее, синело в прогалах меж деревьями и сопками, где медленно взбухало под землею солнце.

Погоня углубилась в дремучую тайгу. Кругом студено, глухо. Деревья тут стояли такими толпами – напрямки не пройдёшь. Но всё же встречались полянки, подсеребрённые инеем…

И опять овчарка слетела с поводка. На этот раз охранник сам пустил: немного оставалось до Матёрого; видна была бегущая фигура на поляне; трещали сучья под ногами зэка…

И опять раздался тот же предсмертный визг…

Фонариком освещая дымящееся горло кобеля, зарезанного под кедром, солдат ожесточённо сплюнул рядом с красной лужей и выругался:

– Ни фига не пойму! Давит он их, как цыплят!

– Матёрый потому что…

– Ерунда! Здесь что-то другое. У обеих собак одинаково перехвачено горло…

– Ладно, некогда! – прикрикнул старший. – Погнали дальше!

Но дальше погоня пошла с пробуксовкой, с прохладцей. Овчарки, обнюхав погибшего пса, почему-то утратили пыл: держали след, но рвать «как на медаль» не хотели больше – свежим волком пахло рядом с сапогами беглеца.

Утром снег посыпался – крупными лохмотьями, на фоне встающего солнца похожими на жёлто-красные рваные листья.

Овчарки, по инерции пропахавши несколько десятков метров, потеряли след и заскулили, волчками вращаясь между кустов и деревьев. Чуткими носами тыча в белый зябкий пух, собаки с потаённой радостью посматривали по сторонам – запах волка пропал.

Потные, усталые солдаты умылись в ручье, раскатали шинельные скатки и оделись: тела, остывающие после бега, пробирал морозец. Покуривая, дождались охромелого радиста, и вышли на связь.

– Стахей сам себя амнистировал, – понуро доложили. – Тут снегу по колено. Он ушёл.