Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья - Марк Еленин

— Чепуха! Вранье, обман!.. Я не верю! Свободный — это видимость. Он все равно кому-то служит. Работает на кого-то. Либо на тех, кто у власти, либо против них. Каждая стихотворная строка, пейзажик, небоскреб — все делает политику, все по заказу...

— Даже несуществующие руки Венеры?

— Представь себе! Да, и они!

— По-моему, это демагогия, Анатоль.

— Вот и вся логика твоих доказательств.

Приятели замолчали. Воцарилась пауза.

— Вы мне не нравитесь, господа, — сказала Ксения жестко. — Не обычный разговор — заседание российской Думы. Того и гляди, кулаками начнете махать. Я требую мира!

— Но он начал первый. «Демагогия, демагогия» — зачем же так. Точно на булавку наколол, чтоб, как бабочку, чтоб под стекло на стенку повесить.

— Ну, Лев... Я прошу — ты, точно, первый начал.

Оба сунули друг другу руки. Ну прямо как мальчишки.

— Давайте выпьем еще кофе, — предложила она, чтоб окончательно разрядить обстановку. — Пожалуйста, Анохин. Ну, пожалуйста. Не в службу, а в дружбу.

— Вы знаете, не могу отказать вам, Ксения Николаевна, — сказал Лев, поднимаясь.

— Ты забыл добавить «ни в чем», — подсказал Грибовский.

— Мог бы и сам сходить. Ничего бы не случилось, не рассохся бы.

— Тебе приказано, ты и ступай, — проводив его взглядом, Анатолий сказал внезапно: — Жаль мне его, Ксения.

— Жаль? Почему? — удивилась она.

— Влюблен он в вас — разве не видите?

— Не надо, Анатолий Иванович.

— Разве я не понимаю, что не надо.

— Лев — замечательный: умный, добрый. Он — ученый, и еще вернется в науку. Я и подметки его не стою!

— И никаких шансов?

— Спросите о чем-нибудь другом. Пожалуйста.

— Хорошо. А что ваша американка? Собирается уезжать? — он увидел Анохина с двумя чашками кофе и вовремя переменил тему разговора.

— У нее семь пятниц на неделе. Очередное увлечение задерживает. И ремонт де Буа идет ни шатко ни валко. А она хочет попозировать во время открытия Дома перед фотокамерами — меценатка!

— Но вы обещали мне, Ксения, нейтралитет к САСШ — как минимум. Скажите: обещаю.

— Обещаю — пока мы ищем мне работу, — грустно пошутила она.

Анохин молча поставил перед ними кофе.

— А себе? — спросил Грибовский.

— Не хочется, — ответил невинно Лев. — Столько уже выпил сегодня, сердце побаливает.

— Ох, Лев, Лев! Когда ты хоть врать научишься? — укорил приятеля Анатолий. — Скажи, денег нет — разве не поверим!

— Кредит кончился, — грустно сказал Анохин. — И должок имеется, — и спохватился, что при Ксении ему не следовало бы в этом признаваться. Смешно засуетился, взмахнул руками и вдруг начал кашлять — да так, что слезы на глазах выступили. Справившись с собой, закончил с уверенностью, тоже несколько подозрительной: — Завтра я получаю за перевод наконец. Расплатимся, станем богатыми. Не унывайте, друзья. И пейте свой кофе!

Посмотрев на часы, внезапно вскочил, стукнул себя по лбу и кинулся к выходу Грибовский, всем видом показывая, что опаздывает, что забыл нечто важное. Покровительственно похлопал по плечу толстяка, хозяйничающего за «цинком».

— В семь буду в редакции! — крикнул он с порога и исчез.

Резко звякнул дверной колокольчик...

Глава пятнадцатая. ОЧЕНЬ ВАЖНЫЕ СОБЫТИЯ

Три года — 1928, 1929 и 1930-й были наполнены событиями, чрезвычайно важными для русской эмиграции. Во всяком случае, для той ее части, что активно занималась политикой, ставила свою сегодняшнюю жизнь и свое будущее в зависимость от партий, группировок, от армии и РОВСа. Для тысяч русских, работающих на заводах, за рулем такси, строящих шоссейные дороги в горах, врачующих людей в далеких селениях, сидящих за студенческими скамьями и преподающих в институтах разных стран, эти годы и эти события большого значения не имели. Каждый продолжал делать свое дело. Ну, случилось. Ну, произошло...

1

В январе 1928 года болезнь захватила Врангеля. Он сдался и уступил просьбам домашних обратиться к медикам. Врачи единодушно поставили диагноз: грипп. Элементарная простуда — всего-то! Проболев около двух недель, Петр Николаевич почувствовал себя значительно лучше. Ему разрешили сначала только вставать; потом — ходить по дому. Пересилив себя, он раньше объявленного срока вышел на улицу. И вновь возобновил свои обычные утренние прогулки по Вандеркиндер к лесу Камбр и обратно — через авеню дю Лоншам.

Но этот маршрут оказался ему все же не по силам. Он уставал, едва добравшись до шоссе, идущего вдоль леса. Ноги наливались свинцом. Холодная испарина покрывала лицо, шею и даже спину. Врангель сократил путь, считая, однако, что через пять-шесть дней «расходится». Все это от растренированности, от слабины, на которую он никогда не давал себе права, а теперь позволил себе — и вот...

Домашние мгновенно заметили: Петр Николаевич быстро утомляется, похудел, лицо приняло землистый оттенок. Он дышит с хрипотцой и часто хочет полежать, хотя старается скрыть ото всех, даже от детей, свое состояние и бодрится сверх всяких сил. И только поспав несколько часов, он как будто восстанавливается немного и становится нарочито веселым.

Доктор Вейнерт, лечивший барона, настаивал на прежнем своем диагнозе — грипп, но, ввиду того, что обнаружились болезненные явления и со стороны кишечника, объявил: гриппозный процесс затронул, несомненно, и пищеварительный тракт, это осложняет лечение. Он не возражал против вызова консультанта из Парижа, профессора Алексинского, а затем и доктора Говертса, считавшегося отличным диагностом-фтизиатром. Они прибыли в самом начале апреля, когда болезнь уже задела левое легкое. Однако все трое сходились на мнении, что и это лишь новое неожиданное Проявление того же гриппозного процесса, все более захватывающего организм.

Правильный диагноз был установлен в середине месяца, когда анализ мокроты установил наличие туберкулезных палочек. Болезнь быстро прогрессировала. На дверях дома, на большом листе бумаги, появилась надпись: «Просят не звонить и не стучать в окна», — врачи требовали полного покоя, еще надеясь на природные силы крепкого организма. Вскоре выяснилось: туберкулезный процесс захватил все легкое, начинается наиболее тяжелая форма его — скоротечная чахотка, захватывающая и сжигающая все органы...

Газеты, как обычно, врали. Пятого апреля — по сообщению И. Алексинского: «...болезнь генерала Врангеля не вызывает никаких опасений. Около двух недель назад он заболел кишечной формой гриппа... Болезнь длительная и довольно мучительная, ибо генерал плохо переносит высокую температуру. Она держится около 39° и даже поднимается выше. Сердце у Врангеля совершенно здоровое, но он не привык хворать». На следующий день в бюллетене о состоянии здоровья бывшего главнокомандующего говорилось: «Состояние генерала Врангеля по-прежнему без перемен. Температура за последние дни понизилась, но все же положение остается серьезным». Двадцатого апреля — новый бюллетень: «Положение генерала Врангеля является угрожающим. Врачи неожиданно констатировали туберкулез в крайне тяжелой форме. Температура доходит до 40°...» За несколько дней до смерти обнаружились определенные явления со стороны мозга. Это свидетельствовало о том, что и мозговые оболочки уже затронуты туберкулезом.

Владимир Бурцев, как всегда охочий до любых сенсаций, поехал в Брюссель навестить больного. Он корреспондировал в свою газету: «Когда я подошел к дому генерала Врангеля, находящемуся на окраинной улочке Брюсселя, меня поразила тишина. И только еще более приблизившись, я увидел на входных белых дверях большой лист белой бумаги, умоляющий всех сохранять полную тишину, в которой так нуждался больной. Я увидел сына главкома и показал ему знаком, что хочу войти. Меня встретила мать генерала Врангеля Мария Дмитриевна и рассказала о герое, свалившемся на их дом. Говорил я и с секретарем Врангеля г-ном Котляревским. Он был полон надежд и уповал на Бога...»

В пасхальную ночь случился сильный нервный и сердечный припадок, сопровождавшийся долгими судорогами. В ночь на двадцать первое апреля приступ повторился. Врангель страшно ослабел, температура резко упала. Врангель угасал. Врачи признали положение его безнадежным. Он силился что-то сказать. Мать нагнулась над ним, положив руку на его лоб, точно успокаивая его.

— Что говорит Петр Николаевич? — спросила жена.

Мария Дмитриевна, не ответив, отошла.

— Так что он? — переспросила Ольга Михайловна.

— Я не понимаю... Он повторяет: «Несчастная семья, несчастная семья», — но что он имеет в виду, я не понимаю, — стараясь скрыть душившие ее рыдания, Мария Дмитриевна поспешно вышла.

В девять утра двадцать первого апреля генерал барон Врангель умер. При кончине были доктор Говертс, генералы Гартман и Архангельский, секретарь, члены семьи. Была отслужена первая панихида. Бывший главком лежал в гробу в любимой черной черкеске. В ногах