Историческая традиция Франции - Александр Владимирович Гордон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заметным явлением сделались иммигрантские ассоциации, которые нередко образовывали разветвленную сеть. Так, у поляков многочисленные локальные ассоциации (42 в одном Брюе-ан-Артуа, здесь в департаменте Па-де-Кале в середине ХIХ в. велась крупная угледобыча) объединялись в местный комитет, представители местных комитетов образовывали Центральный комитет, который в 1930 г. насчитывал 100 тыс. членов и 500 ассоциаций.
Замечательную способность к объединению проявили иммигранты из России «первой волны», создавшие разнообразные ассоциации профессионального типа, причем не только по образу занятий на родине, главным образом среди писателей и художников, но и по вновь обретенному статусу – например, Генеральный союз водителей такси (900 членов в 1930 г.). Многочисленными были воинские объединения, входившие преимущественно в Русский Обще-Воинский Союз (10 тыс. членов в 1934 г.), и благотворительные организации, были организован Народный университет, а также скаутские отряды[889].
Если сопоставить польскую ассоциативность с итальянской в межвоенный период или португальскую (сотня ассоциаций в 1975 г.) с алжирской в настоящее время, то напрашивается вывод, что к организационной консолидации были подвигнуты относительно меньшие по численности иммигрантские общины. Можно поставить вопрос и о соответствии ассоциативного движения иммигрантов фундаментальным принципам Республики.
Историки из Высшей нормальной школы (на ул. Ульм) Стефан Бо и Жерар Нуарьель делают радикальные выводы: «Стойкая живучесть ассоциаций, созданных иммигрантами с начала века, показывает, что республиканская система никогда не имела целью ликвидировать, как утверждают, “различия”, однако постоянно противилась тому, чтобы эти институты “частного” порядка сделались инструментами в политике и администрации»[890]. Впрочем, и в политике иммигрантские ассоциации, как показывает автор «Французского котла», играли определенную роль, поскольку мобилизовывали земляков во время избирательных кампаний голосовать за более терпимого к иммигрантам кандидата.
Не менее симптоматичным с точки зрения республиканских принципов отступлением от французской «ассимилированности» в привычном смысле слова оказывается отмечаемый Нуарьелем процесс пробуждения этнического самосознания у иммигрантов и их потомков. Порой этнические меньшинства напоминали – вот оно историческое многообразие страны! – о далеком прошлом тех краев, что стали Францией. Итальянские рыбаки в Провансе, столкнувшись с дискриминацией, с гордостью припоминали обидчикам факты истории: «Малопочтенные люди называют нас пришлыми, а на самом деле мы – первые марсельцы, первые христиане» на этой земле[891].
Этническая идентификация иммигрантов и в других случаях сливается с региональной, как например в районе Бедарьё (историческая область Руссильон – см. гл. 1). Символично название предисловия к одной современной публикации – «С Испанией в сердце». Выходцы из Испании вспоминают историю испанской иммиграции в регионе, гордятся сохранением местных обычаев, особенностей образа жизни. «Теперь это разнообразие (diversité) сделалось своеобразием (originalité) и богатством населения Бедарьё», – утверждали авторы.
Характерны проявляющиеся обычно у третьего поколения настроения, которые исследователи иммиграции назвали (по образцу, явленному колониальной интеллигенцией) «возвращением к истокам». В 1950-х годах подобные настроения «затрагивали незначительное меньшинство мира иммиграции, зато теперь речь идет о явлении, гораздо более распространенном»[892], – констатирует Нуарьель. Эти люди сожалеют, что родители не учили их родному языку и не рассказывали об исторической родине. Они вдруг ощущают некую духовную связь со страной предков и загораются желанием побольше узнать о ней, об умалчиваемой раньше «тайне» своего происхождении. Ностальгия принимает различные формы.
Доминик Шнаппер, социолог иммиграции, дочь Раймона Арона, подмечает в современной еврейской среде тенденцию писать слово «еврей» с прописной буквы (Juif), тогда как их предки вполне довольствовались строчной. Среди итальянцев поиски культурной идентичности проявились, в частности, в бурном росте различных объединений. В начале 1980-х на учете в МИД находились 325 ассоциаций, из которых две трети возникли с начала 1960-х; 258 обществ, по которым имеются данные, включали более 50 тыс. членов.
Как оценить такую озабоченность своим происхождением, «истоками», неожиданное пробуждение этнической идентичности? Как совместить «возвращение к истокам» со статистическими данными, которые фиксируют сокращение религиозной практики и знания родного языка, особенно заметное именно у третьего, «ностальгирующего» поколения иммигрантов?
Очевидно, для Франции уместен вывод, сделанный по материалам США: это поколение, «прочно укорененное в национальной идентичности» принявшей их страны, «может интересоваться своим происхождением, тогда как их родители делали все, чтобы его забыть». Они не собираются «оспаривать ассимиляцию родителей», пишет историк польской иммиграции во Франции, но хотят знать о жизни своих далеких предков. Этническая идентичность становится элементом индивидуального (или регионального) своеобразия, способствует утверждению достоинства личности, расширению ее культурного багажа[893].
Ряд французских специалистов и немалая часть общества восприняли, однако, этническую ностальгию как покушение на принципы «единой и неделимой» Республики, а некоторые даже как «коммунитаристскую» (от communauté – община) угрозу национальному сообществу, противопоставление национальной идентичности этно-конфессиональной. В праворадикальной части политико-идеологического спектра в ход пошли постулаты этнической или расовой «неассимилируемости» мира иммиграции. Иммиграционный «алармизм» между тем не имеет отношения ни к современным проявлениям этнической идентичности различных общин, ни к реалиям их ассимиляции. Фактически чувство панической озабоченности сопровождает всю историю массовой иммиграции.
Красноречива подборка высказываний, характеризующая, по Нуарьелю, «три кризиса», три волны страхов в ХХ в.:
– Из правоведческой диссертации 1914 г.: «Всегда ли мы можем побудить пришельцев (envahisseurs) принять наши нравы, нашу цивилизацию?.. Успешно ли происходит ассимиляция? Недвусмысленные симптомы, кажется, указывают на то, что мы приближаемся к точке насыщения. Наши обычаи пронизаны экзотизмом, наш язык засорен иностранными выражениями, самой нашей безопасности угрожают опасные элементы, которых привлекают наши богатства и которым снисходительные законы никак не препятствуют».
– Из журналистского бестселлера 1931 г.: «Теперь, когда компактные полчища иностранцев утвердились на нашей территории и когда в некоторых округах молодые чужестранцы превосходят числом местную молодежь, проблема принимает совсем другой оборот, и мы вынуждены заключить, что среди нас формируются этнические меньшинства».
– Из «Фигаро-магазин» 26 октября 1985 г.: «Останемся ли мы еще французами через 30 лет?» (смысл риторики наглядно передавало изображение символа Республики Марианны, затянутой в чадру)[894].
Вейль считает поворотным в идеологии иммиграционной политики начало 1930-х годов. «Либералы-популяционисты» продолжали придерживаться принципа поощрения иммиграции независимо от происхождения, настаивая лишь на полной ассимиляции, вплоть до «слияния» (в надежде на распространение образования и социализацию иммигрантской молодежи). Но в широкий обиход уже вошли расовые теории иммиграции. Своим опытами прославился специалист по социальной гигиене Рене Мартьяль: на основании анализа крови он выводил формулу биохимической совместимости между коренным населением и этническими группами иммигрантов[895].
Серьезную поддержку в политических верхах получила позиция профессора права Жоржа Моко, который своими исследованиями иммиграции в 1930-х годах закладывал основы современного «культурного расизма». Впрочем, то был «расизм наоборот» – Моко выступал против иммиграции более образованных и
