Не жалейте флагов - Ивлин Во

Эмброуз знал это и с упоением повторял слова «старый проходимец».

V

Аластэр и Соня Трампингтон меняли квартиру примерно раз в год под предлогом экономии и обитали теперь на Честерстрит. На каждое новое место они привозили с собой лишь им одним свойственный, неотторжимый от них, неподражаемый беспорядок.

Десять лет назад, без каких-либо усилий и сами того не желая, а лишь делая то, что хочется, они пользовались громкой известностью в фешенебельных кругах. Теперь же, ни о чем не жалея, даже не сознавая перемены, они оказались в тихой бухточке, где обломками кораблекрушения, выброшенными на берег после долгого подпрыгиванья на разгульной волне, лежали останки ревущих двадцатых, высохшие и побитые, на которые не позарился бы и самый невзыскательный собиратель выносимого волнами добра. Лишь от случая к случаю Соня удивлялась тому, как это в газетах не пишут больше о людях, о которых в свое время только и говорили; раньше, бывало, покоя не было от этих газет.

Безил, если не уезжал за границу, часто наведывался к ним. В сущности, утверждал Аластэр, они и ютились в такой тесноте для того, чтобы он не мог у них ночевать.

А у Безила, где бы они ни жили, складывалось по отношению к ним нечто вроде домашнего инстинкта – повадка, от которой кидало в оторопь съемщиков, въезжавших следом за ними, ибо бывало с ним и такое, что он, не успев выработать новые нормы поведения, – так стремительны были эти переезды – вскарабкается среди ночи по водосточной трубе и осовело замаячит в окне спальни или же будет найден утром во дворике которым проходят в полуподвал, – простертый ниц и бесчувственный. И вот теперь, в утро катастрофы, Безила устремило к ним столь же недвусмысленно, как если бы он был под парами, так что, даже ступив на порог их нового жилища, он еще не отдавал себе ясного отчета в том, куда его несет. Войдя, он сразу же направился наверх, ибо, где бы ни квартировали Трампингтоны, сердцем их домашнего очага всегда была спальня Сони, как бы являвшая собой сцену нескончаемого выздоровления.

За последние десять лет Безилу доводилось время от времени присутствовать на церемониях вставания Сони (их было три или четыре на дню, так как, будучи дома, она всегда лежала в постели); так повелось с того дня, когда она, еще в первой поре своей ослепительной красоты, чуть ли не единственная среди целомудренно-дерзких невест Лондона допустила в свою ванную компанию представителей обоего пола. Это было новшество или скорее даже попытка возрождения своего рода еще более золотого века, предпринятая, как и все, что бы ни делала Соня, без малейшего стремления к сомнительной славе: она наслаждалась обществом, она наслаждалась купаньем. В облаках пара среди присутствующих обычно стояли три или четыре молодых человека, которые со спертым дыханьем и не без головокружения глотали смесь крепкого портера с шампанским и делали вид, что подобного рода аудиенции для них самая обычная вещь.

Ее красота, на взгляд Безила, мало изменилась, и уж совсем неизменной оставалась беспорядочная мешанина писем, газет, полуразвернутых свертков, полупустых бутылок, щенков, цветов и фруктов вокруг ее постели, на которой она сидела с шитьем (ибо одной из ее причуд было каждый год покрывать целые акры шелка изысканными вышивками).

– Безил, милый, ты пришел взлететь с нами на воздух? Где твоя ужасная подруга?

– Она сдрейфила.

– Она кошмарная, мой милый, хуже у тебя еще не бывало. Взгляни на Питера. С ума сойти, правда?

Питер Пастмастер, в форме, сидел в ногах ее постели. В свое время по причинам, ныне уже позабытым, он, правда очень недолго, служил в кавалерии, и теперь ни с того ни с сего должен был пожинать то, что давным-давно посеял.

– Нелепо как-то начинать все сначала, завтракать с молодыми людьми под ружьем, правда?

– Не молодыми, Соня. Ты бы на нас посмотрела. Средний возраст младших офицеров в моей части около сорока, полковник заканчивал прошлую войну командующим бригадой, а все наши кавалеристы либо вышедшие в тираж старые вояки, либо стопудовые лакеи.

Из ванной вышел Аластэр.

– Ну, что новенького-хреновенького? – Он открыл бутылки, взял глубокий кувшин и стал смешивать портер с шампанским. – Как насчет ерша? – Они всегда пили этот кислый бодрящий напиток.

– Расскажи нам все про войну, – попросила Соня.

– Ну что ж… – начал Безил.

– Ой, нет, милый, я не то хотела сказать. Не все. И не о том, кто победит и за что мы воюем. Расскажи, что нам всем придется делать. Послушать Марго, так прошлая война была рай, да и только. Аластэр хочет пойти в солдаты.

– Ну, воинская-то повинность, пожалуй, стерла позолоту с этого пряничка, – сказал Безил. – К тому же эта война ничего не даст простому солдату.

– Питер, бедняжечка, – сказала Соня таким тоном, словно адресовалась к одному из щенков. – Слышишь? Эта война ничего тебе не даст…

– Я не возражаю, – ответил Питер.

– Уж теперь-то, надо полагать, у Безила будут самые невероятные приключения. Их у него и в мирное время хватало. А уж в войну-то он бог знает чего натворит.

– Слишком много участников в деле, – заметил Безил.

– Бедняжечки, мне что-то кажется, война совсем не волнует вас так, как меня.

Имя поэта Парснипа, вскользь упомянутое, послужило к возобновлению великой контроверзы на тему Парснип – Пимпернелл, одолевавшей Пупку Грин и ее приятелей. Проблема эта, совсем как Шлезвиг-Голыптейнский вопрос в прошлом столетии, не допускала логического разрешения, ибо исходные посылки, попросту говоря, взаимно исключали друг друга. Парснип и Пимпернелл как друзья и соавторы были нераздельны, с этим соглашались все. Однако искусство Парснипа наилучшим образом процветало в Англии, пусть даже изготовившейся к войне, в то время как искусству Пимпернелла требовалось мирная, плодотворная почва Соединенных Штатов. Взаимодополняющие качества, благодаря которым, по мнению многих, они вместе составляли одного поэта, теперь грозили развалить их содружество.

– Я не утверждаю, что Парснип лучше как поэт, – говорил Эмброуз. – Я лишь утверждаю, что я лично нахожу его более питательным, а потому я лично полагаю, они имели все основания уехать.

– Ну, а мне всегда казалось, что Парснип гораздо больше зависит от окружения.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, моя дорогая Пупка, но я с этим не согласен… Вы думаете только о «Снова в Гернике» и забываете про Кристофера-Следствие…

Так, привычным манером, и шла бы дальше эта эстетическая словопря, не будь тем утром в мастерской Пупки сердитой рыжей девицы в очках из Лондонской экономической школы, девицы, веровавшей во Всеобщую Народную войну, – бескомпромиссной девицы, которую здесь никто не любил.