Драматургия Югославии - Мирослав Крлежа

Л а у р а. Вы застрелитесь?! Ничтожество! Такие жалкие личности, как вы, не стреляются, дорогой мой! Смешно, вы — застрелитесь!.. Да пойдемте наконец, прошу вас! У меня нет времени. Довольно с меня комедий!

Л е н б а х. Ах смешно! Вам все это смешно?! Так я вам докажу, что это — не комедия. Раз вам так весело, я вам покажу, кто здесь ничтожество и что такое истинная комедия! (Берет револьвер, спускает курок… перевернувшись, падает на пол. Выпускает из рук револьвер.)

Звук выстрела слышится очень слабо. Лаура в ужасе отступает назад. Тишина.

Л а у р а. Ленбах! Ленбах!

Тишина. Лаура подходит к Ленбаху и наклоняется над ним. Расстегивает пальто и пиджак, запачкав руки кровью, вздрагивает, бежит к столу, испуганно вытирает руки куском шелка, не сводя глаз с покойного. Снова возвращается к телу Ленбаха.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

В квартире Ленбахов.

Мебель из дома барона Ленбаха перемешана здесь с вещами, доставшимися Лауре по наследству от ее отца, генерал-фельдмаршала Варронига, и с приданым ее матери, урожденной Глембай. Бидермайеровские кресла в старинных чехлах с золотым шитьем. Ромбовидный паркет прикрыт персидским ковром. На стенах — картины в старинных золотых рамах. Множество фотографий, на которых запечатлены сцены охоты, скачек, пикников. Портреты генерал-фельдмаршала Варронига и его супруги. Он — в темно-синем парадном мундире с множеством боевых орденов. Она одета по моде девятисотых годов: светлое платье, кружевной зонтик. Портреты генералов в белых мундирах, каких-то важных господ. Портрет Лауры, написанный маслом в сладковато-умилительной манере — слабое подражание Кабанелю.

Слева, в глубокой нише, дверь в соседнюю комнату. Напротив двери — огромное трюмо в стиле позднего ампира с зеркалом в золоченой раме. Зажженный у зеркала канделябр с семью свечами позволяет видеть в нем отражение мягкого ампирного гарнитура, обитого розовым плюшем. На полу — огромная шкура белого медведя. Бледный свет пепельно-серого торшера, стоящего в правом углу комнаты, у стола, бархатные портьеры над темными дубовыми дверями — все это создает впечатление какой-то театральности.

Справа — стол, два старинных глубоких кресла, большая ампирная кушетка. На столе — сдвинутая в сторону хрустальная ваза с персиками, кофейный сервиз, коньяк и рюмки на серебряном подносе. Над разбросанными в беспорядке предметами раскачивается золотой маятник старинных настольных часов. На другом конце стола круг света от торшера выхватывает из полутьмы шкатулки, флаконы, коробочки с лекарствами — бром, веронал, нашатырный спирт, одеколон. Рядом — столик на колесиках, на нем — кувшин, стаканы и серебряное ведерко со льдом.

У стены слева — огромный секретер эпохи императрицы Марии-Терезии. На нем стоит в золоченой рамке фотографический портрет барона Ленбаха в полной парадной форме гвардейского подполковника. Он изображен в серебряной каске с белым султаном, в мундире со шнурами и галунами. Перед портретом горит лампада. На секретере разложены вещи подполковника: раскрытый бумажник с документами и фотографиями, часы, ключи, какая-то книга и револьвер, неуклюже обернутый в газетную бумагу. На потолке, расписанном орнаментом по моде восьмидесятых годов — гирлянды, нереиды, рога изобилия, — покачивается пятно света от уличного фонаря.

Два часа ночи. На кушетке, с компрессом на лбу, полулежит  Л а у р а.

В мягком кресле, откинувшись на спинку, сидит  К р и ж о в е ц. Он курит, глядя в потолок.

Длительная пауза.

К р и ж о в е ц (точно ведя беседу с самим собой). Мда… В конце концов, смерть сама по себе есть не более чем простой механический процесс. Последняя судорога сердечной мышцы после ряда аналогичных сокращений, происходящих в силу определенных закономерностей, а затем — остановка. Полный покой. Да!.. Механика. Ведь и маятник останавливается после определенного числа колебаний… Но ведь самоубийство — нечто совсем иное, чем обычная, так сказать, нормальная смерть. Это — нечто имеющее перспективу, как прекрасный вид, открывающийся нам с головокружительной высоты. Человек может броситься в пропасть, а может, стоя над ней и глотнув рюмочку коньяка, любоваться в бинокль линией горизонта… Самоубийство — точка соприкосновения двух чудовищных орбит. Да или нет. Самоубийство — нечто прямо противоположное естественной смерти. В душе человека совершается страшный выбор… Я полагаю, что в последнюю минуту перед любым самоубийством бывают моменты, когда достаточно чьего-то тихого слова, дружеского рукопожатия — и человек не решится наложить на себя руки… Окажись в такой момент рядом с самоубийцей некто, кто сказал бы ему, что лучше выпить рюмку вина, чем обречь себя на съедение червям, причем сказал искренне и убежденно, я думаю, что многие из самоубийц были бы и по сей день с нами! Всем нам недостает жизненной мудрости. Да-да!.. (Курит.)

Через открытую балконную дверь с улицы доносится шорох колес экипажа, стук копыт по мостовой. Жесты Лауры выражают головную боль и крайнее утомление. Она пьет успокоительное лекарство, бросая в стакан лед. Подходит к секретеру, на котором стоит фотография Ленбаха и лежат его вещи. Смотрит на отсвет лампады, падающий на портрет.

Вот что печально: подлинное понимание людей рождается в нас лишь тогда, когда мы стоим над их могилами. Как это грустно — стоять у могилы человека, унесшего с собой наши воспоминания, чувства, ощущения… словно расширяются пределы нашего собственного загробного «я»… Тоска по умершим есть не более чем страх перед частью нас самих, постепенно от нас уходящей… Помню, мы с Ленбахом как-то на охоте ночевали вместе в бильярдной. Мы охотились в имении графа Вернера, и набралось столько народу, что всем не хватило места в комнатах… Что теперь от всего этого осталось? (Берет в руки книгу в кожаном переплете с золотым обрезом, лежащую на секретере среди вещей Ленбаха, перелистывает страницы. Читает.) «Гиммерсдорф, управляющий конными заводами его императорского высочества принца Гессенского. Руководство к наиболее простому и естественному обращению с лошадьми». Год издания — тысяча семьсот девяносто первый. «Из библиотеки австрийской и императорской комиссии по обучению господ кавалеристов верховой езде». Гогенфельс… Ну да, это из библиотеки Гогенфельса… Последняя прочитанная им книга. (Проглядывает фотографии из бумажника Ленбаха.) Большие конские бега тысяча девятьсот двенадцатого… Вот и сам барон! Брюки а ля Пеячевич, черная гимнастерка в обтяжку, монокль в глазу. И рядом, на лугу, — его знаменитый жеребец Юпитер, увенчанный лавровым венком… Здесь он жил полной жизнью. Юпитер, успех на скачках… Все, что пришло потом, было тяжким похмельем. Что толку судить о человеке после маскарада, когда маски сброшены!.. Одно я могу сказать наверняка: встретившись с ним после тюрьмы, я с первого дня точно ощутил, что он уже мертв. Это я помню очень хорошо. Несколько дней спустя после возвращения из тюрьмы я вошел в его кабинет. Он стоял у раскрытого шкафа и просматривал свой офицерский гардероб — наверное, хотел позвать