Альфа и Омега - Дмитрий Дивеевский

Теперь Ивану предстояло разобраться с этой ситуацией, а ситуация уже начала быстро развиваться. Он увидел шагавшего по перрону здоровенного, чернявого парня, в котором едва узнал племянника. Тот широко улыбался, придерживая рукой очки с толстыми линзами, и кричал издалека:

– Дядька Ваня, здорово, с приездом. Вот ты какой, дядек! Ну ничего…, что в каталке. Не такие дела решали…

Он подбежал к Ивану, неуклюже обнял его, повесил вещмешок на плечо и взялся сзади за спинку коляски.

– Ну, поехали домой, там мать уже стол накрывает. Чай, на родину приехал.

Юля была искренне рада увидеть родственника, хотя взгляд ее не мог скрыть боли от его беспомощного вида. Звонарь был когда-то видным женихом и хватким парнем. А теперь… На скромно накрытом столе стояла бутылка водки, миска с картошкой, квашеная капуста и соленые грибы. Аккуратно нарезанная буханка бородинского хлеба, который проводники привозили из Москвы, красовалась посредине этого натюрморта.

Сели за стол позавтракать, да так и засиделись за разговором. Сестра рассказывала уставшим и безнадежным голосом о житье-бытье, о знакомых и друзьях Ивана. Вальгон, крепенько захмелев, сидел молча, лишь часто курил, да иногда ввертывал словечко. Рассказчик он был плохой.

– Главное не в самой нужде, – говорила Юлия, – кто из нас ее не видел. Чай, войну еще не забыли, да и после войны всякое бывало. Богатыми никогда не были. И сейчас ведь не голодаем. Корка хлеба всегда найдется, хотя, конечно, при Брежневе не в пример лучше было. Другое давит, понимаешь, Ваня, другое. Земля из под ног уходит. Ведь человек на земле прямо стоит, пока себя человеком считает, а как только у него это отнимают, то он теряется, падает, понимаешь?

– Неужели перестройка так сильно вас подкосила? – удивился Иван, три года не бывавший дома.

– Не знаю, как сказать. Не перестройка это, а сплошная ложь вокруг. Все врут: Горбачев, его приспешники, газеты, журналы, начальники. Живем во лжи. Чего только не наплели про советскую власть, а нам обидно. Мы при советской власти людьми были, человеками. Зовут нас целину осваивать – идем, осваиваем. Мерзнем, голодаем, а собой гордимся. Мы – покорители целины. Гордимся, Ваня, а сегодня над нами какие-то евреи в Москве глумятся: советская власть нас за дурачков держала! Разве ж это не обидно? Мой папка с целины ничего не привез, кроме ампутированной ступни, отморозил он ее. Ничего, а мы им гордились! Дурачки, значит, были! Дурачки, значит, страну такую отгрохали, самую сильную в мире! А они нам врут, что на зековских костях страна построена. Не хватило бы никаких миллионов зеков для такого подвига. Вот мы и горюем, вот мы и пьем, вот мы и руки опустили, понимаешь?!

В разговор включился Вальгон. Пьяненьким голосом он поддержал сестру, но потянул разговор в свою сторону:

– И что мне такая перестройка, Вань, что я с нее имею? Меня с подстанции погнали – иди отсюда, пьянь. Точка, больше податься некуда. Везде народ лапу сосет. Так что я теперь никакой не электрик, а так, нулевая фаза. Ты что думаешь, я пропаду? Или мы тут все пропадем? Ну, нет! Мы не пропадем! У нас же добра пропасть! Вон мы с дружками сейчас шпалы из запаса продаем. Охраняемые! Продаем и пьем. Вот так-то. И будем продавать. Шпалы кончатся, провода продадим, провода кончатся, за рельсы возьмемся. Вот перестройщики и пусть по воздуху на паровозах летают. При помощи нового мышления. А нам то что! Они – нас, а мы – их.

Ивана пронял озноб от слов Вальгона. Парень он был, конечно, никудышный, с ранних лет к водке пристрастился, работник плохой, в общем, не удался. Но ведь он теперь не за себя, он за «общество» говорит. Неужели так плохи дела на родине?

– А что, и вправду с работой плохо? Раньше, вроде, трудностей не было.

Вальгон раздавил окурок в блюдце и пьяно уставился на родственника:

– Иван, ты что, с луны свалился? Или газет сто лет не читал? Горбатый до такой ручки страну довел, что полные кранты. Он же урод, Горбатый этот, умственный урод, сечешь? Заводы ни хрена не производят. Денег в казне нет. Продукты из загранки мороженые привозят и втридорога продают. А свои колхозы хиреют. На глазах рушимся. А ты – неужели, неужели!

Разговор их нарушили гости, одноклассник Ивана Мишка Колесов с женой, прослышавшие о приезде земляка. Мишка, в свое время с грехом пополам закончивший арзамасский пединститут, в учителях не прижился. Не его это было, не Мишкино, вечно сеять разумное и доброе, поэтому он решил высевать среди местных умов ростки культуры и сделался директором местного культурного очага. В своем новом статусе Колесов решил непременно носить галстук и штиблеты, несмотря на то, что главным дорожным покрытием Первомайска являлась вековая грязь. Грязь эта имела славное прошлое, ходили слухи, что в былые времена в ней даже утоп подвыпивший гражданин поселка. Известна также и посвященная ей частушка: «В Первомайске и округе нынче грязи будет всласть. В этой грязи темной ночью можно без вести пропасть».

Супруга Мишки, Зинаида, тоже была знакома Звонарю, она училась классом помладше. Колесов, как ответственный за мировоззрение граждан, видно, хотел порасспросить Звонаря о «большой жизни». Супруги чинно поздоровались и, последовав приглашению, присели за стол, выставив по местному обыкновению прихваченную с собой бутылку водки.

И снова разговор зашел о перестройке и о том, «что там, в Москве, думают». Первомайск, лесная глубинка, до перестройки жил скромной, упорядоченной и понятной жизнью. Здесь не было политики и власть не подвергалась сомнению. Измучившая московскую интеллигенцию несвобода слова была неизвестна, а товарный дефицит казался такой же естественной трудностью жизни, как холодный климат или отсутствие поблизости большой воды. Зато было то другое, что позволяет спокойно растить детей и не страдать бессонницей в мыслях о будущем – было осознание принадлежности к могучей державе-защитнице, которая худо-бедно в беде не оставит.

Местное население мало волновали трудности с выездом на поселение за кордон и невозможность образовывать партии. Кое-кто из них посетил Европу туристом и никаких склонностей к перемене мест оттуда не привез. Видимо, национальность у них такая, укоренившаяся. Поэтому они никак не могли понять, почему ради этих странных вещей у них отнимают державу-защитницу и лишают общественного попечения. И хотя в государстве ничего революционного еще не произошло, инстинкт безошибочно подсказывал, что им дурят голову. Они чувствовали, что грядет большой обман, и Иван сразу увидел это в первых словах своего одноклассника:

– Ваня, ты много чего повидал. Скажи свое мнение, что за игры с нами играют? Нам здесь ничего непонятно. Вроде бы о хорошем говорят, а жизнь все хуже и хуже.

– Нет, Мишаня, такие дела мне не под силу. За армию могу сказать, может тебе тоже интересно будет. Армия, как рыба, с головы гниет. Ей нельзя говорить, что коммунизм плохой. Она же его защищает. Как только армия услышала, что неправильно на свет родилась, так и пошла гнить со страшной силой. В подробностях лучше не рассказывать. От этого Афган и проиграли.

– Неужели наш солдат так ослаб?

– Да нет, Мишаня. Солдат, он и есть солдат. Он за Родину в бой идет. А мы что с Родиной сделали? «Империя зла» она у нас теперь называется. Вот тебе и причины. Генерал ворует, полковник пьет, капитан беду на сержантах вымещает, сержанты над солдатами измываются. И день ото дня это дело становится все страшней.

– В общем, в армии – как у нас, на гражданке.

– Похоже на это.

– Ну ладно, по всему вижу, ты пока еще из армейской жизни не вынырнул. Политикой не балуешься. Теперь скажи, что делать будешь. Тебе ведь тридцать только, как и мне.

– Вот тут, Мишаня, загвоздка. Руки, у меня, видишь, из жил свитые, а ног, считай, нету. Куда я здесь приспособлюсь? Пока не знаю. Да и не надеюсь ни на что. В поссовет скатаюсь, конечно, разузнаю, как что. Но не надеюсь….

– Будь у меня хоть какая работенка, я б тебя взял. Но нет ничего, Иван. Ничегошеньки. А в поссовете… Там председателем Махонькин. Знаешь его? Нет? Это к лучшему. Такой хорек, прости Господи. Про Афган лучше расскажи, Ваня, как там все на самом деле было.

Разговор затянулся за полночь.

Майский лес звенел щебетаньем птиц. От свежей листвы исходил сладкий запах молодой неги, первые лесные цветы уже раскрыли глаза и смотрели из-под кустов на мир удивленно и любяще. Вальгон толкал коляску с Иваном по еще не совсем просохшей лесной дороге и по привычке трубил во всю глотку:

– Ну и что тебе этот хрен Махонькин? Да мы таких делали, как хотели… Подумаешь, в трудоустройстве отказал…Безработных, блин, пруд пруди. Да написать в область на него кляузу и прижгут, как миленького. Найдет место какого-нибудь делопроизводителя. Чай там не ногами писать…

– Я, Валя, не для того на войне животом лег, чтобы здесь кляузы сочинять. Не буду я рядом с такой плесенью жить. Да и вообще все мне обрыдло. Один хочу быть, и все.