Рембрандт должен умереть - Леонид Бершидский

– Том, здорово, чувак, ты что, спал уже, что ли? Тебя мама, что ли, так рано укладывает? Надевай штаны и беги ко мне домой, выпьем пива… Да нет, ты не понял. У меня гость из Москвы. Привез новости по гарднеровскому делу. Давай скорее, пока он спать не свалился! – И обращаясь уже к Ивану: – Я же говорил! Через пятнадцать минут будет, он тоже в даунтауне живет.

В отличие от других знакомых Ивану эмигрантов Макс не смешивает языки и уж если говорит по-русски, то подбирает русские слова даже для чуждых московскому гостю понятий. Но даунтаун есть даунтаун.

Не проходит и четверти часа, как действительно просыпается домофон. Вновь прибывший совсем не похож на Шерлока Холмса: приземистый, смуглый, мускулистый, с шапкой жестких черных волос. Такие бреются дважды в день. Поверх футболки этот брутальный экземпляр накинул армейскую куртку без опознавательных знаков, высокие ботинки не зашнурованы – шнурки просто затолканы внутрь. Торопился.

– Москва, я так и думал. Ну, или Дубаи! – восклицает он еще на пороге.

Все-таки психованный, думает Штарк.

– Том Молинари, – не-шерлок-холмс пытается оторвать ему руку. Иван инстинктивно втягивает голову в плечи.

– Том работает на страховые компании, помогает им вернуть украденные картины, скульптуры, антиквариат всякий, чтобы они денег не платили по страховке, – объясняет Макс по-английски. – У него своя фирма, он и мне помог с парой картин в прошлом году.

Молинари тем временем без спроса лезет в холодильник за пивом, запасы которого почти иссякли, а еще ночь впереди.

– Так вы, мистер Молинари, ищете гарднеровские картины для какого-то страховщика? – интересуется Штарк, которому в этой истории нравятся любые признаки вменяемости и серьезности.

– Если бы, – отвечает Молинари. – Они не были застрахованы. И зови уже меня «Том».

– Разве в Америке так бывает? – Ничего подобного Штарк в Интернете не находил.

– Всякое бывает. Попечители гарднеровского музея решили, что им и на ремонт-то денег не хватает, не то что на страховку. «Пингвины».

– Простите?

– «Пингвины». Застегнутые бостонские джентльмены, делать ни черта не умеют, родились в белых рубашках с запонками. Денег для музея они не собирали, а наследства, которое оставила Изабелла Стюарт Гарднер своему музею, в восьмидесятые перестало хватать. Поэтому они и охранникам платили по шесть баксов в час – чего они ждали? Зато теперь новый директор отлично собирает деньги, в каждом зале по охраннику, а на стенах пустые рамы.

Молинари залпом допивает свой «Хайнекен» и снова лезет в холодильник.

– Макс, так что за новости ты мне обещал? Пока только я здесь что-то рассказываю, – замечает он, выуживая предпоследнюю бутылку.

– Том, то есть вы этим делом интересуетесь, э-э-э, в личном качестве? – продолжает допытываться Иван.

– В самом что ни на есть личном, – кивает психованный, откупоривая бутылку ногтем. Крышка отлетает в угол. – Я вырос в Бостоне. У меня в детстве была жестянка от конфет, а на крышке у нее – «Буря на море Галилейском». Я в ней хранил всякие секреты. И вот однажды мать отвела меня в этот музей показать оригинал. Мне было, может, лет восемь. Я простоял перед «Бурей» минут двадцать, мать оттащить не могла. Мощная штука. А потом какой-то сукин сын вырезал ее из рамы ножом, и теперь мой сын ее не увидит. Пока я не найду.

Некоторое время Иван молчит, прикидывая, с чего начать. Самая лучшая ситуация – это когда нет вариантов. Тогда нет и мучительного выбора.

– Возможно, Том, вы уже почти нашли. Только вам придется отойти на несколько шагов и хорошенько смотреть, что со мной будет происходить в ближайшие несколько дней. Вероятно, придется поехать в Бостон.

– Да хоть в Москву, – серьезно произносит Молинари, глядя ему в глаза. – Еще что-нибудь расскажешь? Хотя, как понимаешь, это и не обязательно.

Пива больше нет. Макс достает бутылку скотча и наливает каждому на два пальца. Во второй раз не упоминать Софью Ивану еще легче: отрепетировал.

Ранним утром Штарк звонит дочери со стационарного телефона Макса. Уже можно; Молинари ушел, пора ненавязчиво дать знать федяевским людям, куда приезжать. А Ирка как раз отучилась в школе.

– Папа, ты что, выпил? – Он едва успел поздороваться.

– Немного. Ир, меня не будет в Москве некоторое время, по работе. Может, не увидимся пару недель.

– А мы и так с тобой не видимся, – голос на другом конце прохладный, спокойный. – Это все, что ты хотел сказать?

– Еще – что я люблю тебя.

– И я тебя, – скороговоркой. – Ну, пока?

У Ивана пропадает всякое желание часто звонить дочери, как он собирался. «Приеду – надо будет сходить с ней куда-нибудь, поговорить, провести побольше времени, – думает он. – А так все равно ничего не получится». Штарк плюхается в кресло и ждет.

7. Секрет Флинка

Амстердам, 1633

Почти готова у учителя первая марина. Нос рыбацкого суденышка вздернулся на гигантской волне, летит пена, паруса перекрутились, будто не понимая, с какой стороны дует ветер, – и верно, он со всех сторон. Еще не дописаны фигуры матросов-апостолов; мастер все-таки вынужден заниматься и портретами, заказчики налетели в этом году, словно саранча, – вот она, мода. Ну и конечно, учитель много времени проводит с невестой.

Флинк понимает его все лучше, просто не позволяет себе заглядываться на озорную девушку, которая ближе по возрасту к нему, чем к своему жениху. В мастерской Саския шалит, в шутку заставляет Рембрандта хоть немного прибрать разбросанный повсюду реквизит, но сама тут же примеряет заморские плащи и старинные украшения. И улыбается Флинку, как будто у нее что-то на уме. Или это ему только кажется? Флинк запрещает себе думать лишнее. Даже если невеста учителя и не прочь с ним развлечься, так поступить с мастером было бы низко. Не такой победы над учителем хочет Флинк – а он уже не скрывает от себя, что хочет победы.

Он недавно перечитывал в Евангелии от Марка про бурю на Галилейском море; как раз перед тем, как отправиться в плавание, Спаситель говорил ученикам: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу». И ясно, что имел он в виду не грехи и не преступления, а – свет Истины. Так что если и скрывать что-нибудь, то такое, чтобы, когда откроется, этим гордиться.

У Флинка есть тайна. Вот уже два месяца он прячет ее в комнате в соседнем доме, которую снял за треть своего заработка. Сегодня тайну узнает Фердинанд Бол: его явно раздражают ежедневные отлучки товарища по мастерской. «Я не могу больше тащить на себе всю работу», – прямо заявил он вчера Флинку.

Но Фред все поймет, когда увидит.

Распахивая дверь тайной комнаты перед другом, Флинк волнуется, будто осмелился пригласить Саскию ван Эйленбюрх, будущую ван Рейн, на вечернюю прогулку. Здесь тесно, и кажется, что мольберт с большим холстом занимает половину комнаты. Бол застывает с открытым ртом.

– Господи, Говерт, зачем ты это сделал?

– Фред, ну неужели тебе самому не надоели черные кафтаны и бледные рожи? Антони ван Дейк в Антверпене был полноправным мастером и членом гильдии в восемнадцать! Мне сейчас столько же, сколько было ему! А тебе будет всего через год! Слушай, мы многому научились у мастера ван Рейна, но пора же начинать этим пользоваться. Ты вот чего ждешь? Я ждать не хочу.

Слушая тираду товарища, Бол разглядывает полотно. Это законченная – уже и краска высохла – «Буря на море Галилейском». И отнюдь не копия той «Бури», над которой работает мастер. Хотя, конечно, сходства очень много – начиная с композиции: здесь волна почти так же поднимает лодку, как на незаконченной картине учителя.

– Ты специально так же скомпоновал, как мастер? – спрашивает Бол. Флинк смущается, хотя стесняться ему нечего: почти все стадии работы он прошел первым.

– Знаешь, было бы странно, если бы вышло на него непохоже. Все-таки мы учимся не только писать, как он, но и думать, как он. Нет, я его не копировал.

– Я вижу, ты и новую технику перенял у учителя, – продолжает гнуть свою линию Фред.

Ну да, Флинк использовал жженое льняное масло, тут не отвертишься, этот прием – личное изобретение мастера ван Рейна. Если налить масло в котелок и сильно нагреть, оно само воспламенится; тогда его снимают с огня и, горящее, продолжают помешивать, а тушат – закрывают котелок крышкой – примерно через полчаса. Получается вязкая масса, вдвое меньше по объему, чем первоначально брали масла. Из этой массы обычно делают краску для офортов; мастер ван Рейн, искусный гравер, так и поступал, пока ему не пришла идея добавить немного жженого масла в обычное, сырое, которым пользуется живописец. Чем больше добавляешь, тем лучше замешенная на таком масле краска будет крыть предыдущий слой, тем она будет гуще, а мазки – объемнее. Мастер любит как бы лепить мазками форму: его картина – всегда немного рельеф.