Дальний приход (сборник) - Коняев Николай Михайлович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Извините… – сказал он вслух. – Все равно не могу понять. Получается, что Лев Николаевич писал про одно, а проповедовал потом другое?
– Получается так… – сказал священник.
– Как же так? Нет… Это обдумать надо.
– Вы бы не о Толстом, а о своей душе подумали…
– О себе? – Петр Андреевич покачал головой. – Не… Не хочу о себе думать. О Толстом – интереснее.
– Ну, как знаете… – сказал священник. – Очень мне жалко вас.
– Жалко?
Петр Андреевич хотел было засмеяться, но не засмеялся, вместо этого вдруг нестерпимо захотелось признаться, что ему самому иногда тоже бывает нестерпимо жалко себя; рассказать о том, как плачет он раз в год ночью в весеннем лесу. И Петр Андреевич очень испугался, когда увидел, что священник собирается уходить.
– Подождите! – сказал он. – Подождите… Я еще об одном деле хотел поговорить. Вот сейчас старушки многие толкуют, как иконы у вас украли и как сами они потом в храм возвратились… Ведь было такое?
– Не совсем так, но примерно…
– Вот-вот… Некоторые не верят в это, а я – верю. Понимаете? И знаете почему?
– Почему?
– Места здесь такие, что все время чудеса происходят…
– Вот как?
– Да-да… Именно так. Тут, знаете, недалеко одно село есть, так там каждый год по пять-шесть домов горит. И каждый раз, что характерно, пожары от входной двери начинаются. Понимаете?
– Не очень… – подумав, признался священник. – Что же, получается, что специально поджигают?
– Вот! Вот именно. Специально. Или еще хуже…
– А что же еще хуже может быть?
– А кто его знает… Только вы сами посудите… Если бы из народа кто поджигал – обязательно бы заметили. Ведь село-то небольшое. Я там, например, всех знаю. Конечно, есть там семья одна. У меня даже подозрение на них было, что это они жгут. Я тогда, простите уж, письмо им анонимное написал. Дескать, если будете и дальше жечь, то сами сгорите…
– И что, прекратились пожары?
– Да, одно время не было их, а теперь снова дома начали гореть…
– А что это за семья такая?
– О! Интересная очень семья. Я давно ее изучаю. И знаете, что интересно ведь? И старший брат там дома жег, и отец, и дед… А прапрадед один – это я у Толстого в «Войне и мире» вычитал, – похоже, это он и поджег Москву в 1812 годе. Участь у них такая, что же сделаешь… А вот вы, как священнослужитель, чего бы посоветовали? Дело против их возбуждать? А доказать тогда как? Доказательств-то нет, одни подозрения и убеждения…
– Я бы посоветовал молебен отслужить в этом селе и крестным ходом по всем домам пройти…
– Да… Правильно… Прежний батюшка тоже такой совет давал. Царствие ему Небесное… А вы что, уходите?
– Да… – кротко ответил священник. – Извините, конечно. Но, знаете ли, дела…
– Не уходите… – попросил Петр Андреевич. – Я же еще не все рассказал… Хотите, я вам родники наши покажу?
– Родники? – Отец Игнатий остановился. – Здесь родники есть?
– И какие еще! – похвастал Петр Андреевич. – Между прочим, мне бабушка рассказывала, раньше там часовня стояла.
– И далеко это?
– Да нет, нет… – заволновался Петр Андреевич. – Близко совсем. Рядышком.
– Ну хорошо… – поколебавшись, согласился священник. – Подождите… Я оденусь только сейчас…
И он ушел к дому, где всегда жили священники. Сейчас на одной половине жила семья прежнего батюшки, а вторую выделили новому.
Со спины он казался еще тоньше. В черной, перевязанной в поясе рясе, в черной шапочке, натянутой на длинные, рассыпающиеся по плечам волосы, он казался еще моложе, и был чем-то очень похож на монашка с картинки, которую Петр Андреевич видел в журнале. Только на картинке рядом с монашком стоял еще и медведь, а тут… Петр Андреевич, вздохнув, налил себе еще одну стопочку и выпил, а оставшуюся в бутылке водку заткнул бумажной пробкой и убрал вместе со стопками в портфельчик.
Когда же управился с этим делом, вышел и отец Игнатий из дома.
– Пойдем? – спросил он.
– Пойдем… – вставая, сказал Петр Андреевич.
Ему понравилось, как оделся священник: накинул на плечи черное пальтишко, в руках держал посох. Так он еще больше походил на монашка с журнальной картинки.
Когда же вошли в лес, здесь, среди окутанных нежно-зеленой дымкой лопнувших почек березок, сходство с картинкой сделалось столь разительным, что только, пожалуй, медведя не хватало для полноты картины. Пройти к родникам напрямик из-за талой, затопившей лощинку воды не удалось, и пришлось обходить кругом, по высокому месту – там было посуше.
Шагая впереди, Петр Андреевич иногда оглядывался. Похожий на монашка с картинки отец Игнатий шагал следом за ним, не отставая.
Поднялись еще выше, и стала видна церковь. Сверкая на солнце позолоченными крестами, она словно бы парила над землей, плыла, как белое облачко…
– Видите, красота какая у нас… – горделиво сказал Петр Андреевич.
– Да… Красиво… – согласился отец Игнатий, останавливаясь и оглядываясь назад. – А еще далеко идти?
– Пришли уже…
Родники пузырились в почерневшем невысоком срубе на речном берегу. Из-за черных, осевших на дно листьев вода внутри сруба казалась темной, но, переливаясь через желобок, становилась прозрачной – сверкающим на солнце ручейком бежала вниз, к реке…
Петр Андреевич остановился. Сколько раз уже приходил он сюда, но всегда в первое мгновение терялся. В памяти почему-то эти родники выглядели более значительными, более грандиозными, что ли. И поэтому в первое мгновение, видя их наяву, Петр Андреевич всегда испытывал легкое смущение и разочарование от их неприметности, обыденности… Сейчас это разочарование было особенно острым.
Петр Андреевич попытался представить, какими глазами смотрит отец Игнатий на эти неказистые, ничего особенного из себя не представляющие родники, попытался вообразить разочарование, которое, небось, испытывает сейчас священник, и ему стало обидно и за родники, и за самого себя. Он не стал ничего говорить, прошел к обрыву на краю. Далеко внизу, извиваясь, синела река. Разбухшая от талой воды, она была сейчас полноводной и могучей, и трудно было представить, что через пару месяцев она сожмется, ссохнется, сделается такой же неприметной, как и эти родники.
Oт этих мыслей невеселых отвлек Петра Андреевича голос отца Игнатия. Встав возле потемневшего сруба, он пел:
– Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на сопротивныя даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство…
Потом опустился на колени и, перекрестив воду, зачерпнул ее ладонями из сруба, попил. Потом так же неторопливо умыл лицо.
У Петра Андреевича даже дыхание перехватило от высокой целомудренной красоты происходящего. Тоненькие, полуголые березки, потемневшие бревна сруба, весь в черном священник – все это было так неотделимо друг от друга, что щемило сердце.
Когда священник поднялся и, отойдя чуть в сторону от родника, присел на повалившейся сосне, Петр Андреевич тоже подошел к роднику. Перекрестился и, нагнувшись, зачерпнул ладонями пригоршню ломяще-холодной воды. Попил. Потом снова нагнулся, чтобы умыться. Дно родника было темным от опавшего и утонувшего лесного мусора. Но вода была такой прозрачной, что видно было, как шевелится там, на дне, темнота клубящихся родниковых струй.
– Вот ведь как… – присаживаясь рядом с отцом Игнатием на поваленной сосне, сказал он. – Сколько времени не чистили родник, а вода все равно чистая… Чище, наверно, и не бывает. Удивительная все-таки штука…
– Бывает, что и мутятся родники… – тихо проговорил отец Игнатий, глядя вдаль, где за деревьями, внизу, синела на солнце разлившаяся река.
– Это когда, наверно, землей завалят или еще что… – сказал Петр Андреевич.
– Нет… – сказал священник. – У преподобного Серафима Саровского иначе было. Пришел к нему офицер благословения попросить, а источник, возле которого преподобный стоял, вдруг мутным в это время стал. Прогнал святой старец офицера, так и не дав благословения.
– Так это из-за офицера, что ли, источник замутился?
