Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - Эмиль Айзенштрак

Вот в таких обстоятельствах и положил я несчастную умирающую и уже списанную со всех счетов Уткину для попытки эндолимфатической инфузий. С большим трудом нашли у нее лимфатический сосуд и ввели огромную дозу химиопрепаратов (с учетом ее габаритов). А после этого только следим за кровью и за ней самой. Осложнений нет, мы радуемся. А больная, как выяснилось потом, негодует: почему она лежит в больнице, а ей ничего не делают. В туберкулезном санатории, где она проработала всю жизнь, больных лечат каждый день — уколы, процедуры, лекарства. А здесь один раз что-то сделали и, ясное дело, забыли о ней! Оглянулась она по сторонам — да не одна она такая заброшенная. Стало понятно ей, что здесь такой стиль работы — люди черствые и ленивые, а может быть, и того хуже, может, их подмазать нужно, чтобы они, наконец, лечить начали. Вот кое-кого все же лечат каждый день: лекарства дают, уколы делают, некоторых оперируют даже — нет, неспроста, наверное. И все это она рассказывает по-свойски заведующему горздравотделом, поскольку хорошая его знакомая. Опытным глазом медсестра замечает и подлинные наши огрехи: некоторые больные на ночь уходят домой, иные на воскресенье убегают (а питание на них идет!), телевизор еще долго после отбоя работает, какому-то больному из мужской палаты водку принесли, мужики иной раз курят где не положено. Да и мало ли что можно найти, ежели искать.

Хорошо, что я тогда не узнал об этом, а то бы испугался и, возможно, воздержались бы мы от лечения. В конце концов, и вышестоящая организация от лечения воздержалась. Мы только изучаем какой-то новый метод. Эксперимент на людях — так тоже повернуть можно. Не лечить ее мы имеем полное юридическое право. А вот лечить — это право очень сомнительно. Да она еще и скандалистка, домашний шпион! Мы ее тут пытаемся спасать, когда все уже отказались, она же нам за спиной гадит, запутывает. Вообще, искренние путаники еще опасней циничных провокаторов. Искренность у путаника убежденная — каждый поверит.

Между тем своей закулисной деятельностью наша больная привлекла внимание общественности. В легочном санатории мнения разделились. Одни говорили, что рецидив рака лечить все равно нельзя, что «это издевательство» над Уткиной следует немедленно прекратить и что, дескать, слишком велики ее заслуги перед местной медициной, чтобы делать из нее подопытного кролика. Один даже сказал: «Что бы они ни делали, к первому сентября она умрет». А другие считали, что раз все равно все потеряно, нужно пробовать — авось получится. А заведующий горздравотделом молчит, ни жестом, ни словом ничего не выражает. И я ничего не знаю. А поганое колесо за моей спиной крутится. Собственно, что здесь поганого? Обычные разговоры, обычные споры для данной ситуации. Общечеловеческие. Не в самих разговорах дело, даже не в поведении больной, не в этом погань. Несчастье наше и боль — в ситуации, при которой любая мелочь, даже случайность, бьет тебя беспощадной и свирепой дубиной. Конечно, если бы я знал…

Но я ничего не знаю, наблюдаю за ней. Она доносит и смердит за спиной, а боли внизу живота постепенно исчезают, кровотечения прекращаются. Какое-то время она еще по инерции пакостит, а потом вдруг начинает понимать, что ей лучше, что она выздоравливает, из могилы вылезает. Тут и прикусила язык. Смотрит ее наш друг Сидоренко и говорит, что инфильтрат стал много меньше, и главное, теперь не вколоченный, а подвижный, и что он будет ее оперировать, хотя и очень это тяжело из-за ее размеров и возраста… А пока делаем еще одну внутри лимфатическую инфузию. Через три недели он снова ее смотрит и объявляет, что опухоли нет, оперировать нечего: полное выздоровление. Больная танцует от радости, как слон в цирке. Кое-что рассказывает сама, остальное узнаем со стороны, картина проясняется полностью. В большую могли попасть неприятность. Хорошо, что все закончилось благополучно.

Уже ради хохмы я выписываю ее на работу с 1 сентября, и ровно в тот день, когда оппоненты предсказали ее похороны, она приступает к своим служебным обязанностям. И вот уже три года прошло, работает она на 1,5 ставки, жива и здорова. Я ее на конференциях демонстрировал. Дикция у нее отличная, речь убедительная, говорит четко — аудиторию убеждает, что мы молодцы и герои. Хорошо у нее это получается. Умеет она.

Кстати, и сегодня вот встретился с ней. В легочном санатории делали мне ингаляцию по случаю простуды. Вдруг кто-то обнимает меня сзади. И шея, и голова проваливаются в громадную ложбину меж двух грудей. Целует меня, кричит: «Спаситель мой дорогой!». Выглядит она отлично. И другие сестры посмотрели на меня с интересом, зауважали. А я тут же с ней договорился выступить на городской конференции — живым экспонатом. Это старый прием для другого случая. Когда возникает, например, бумажная заваруха — отвлечь чиновника живым делом. Вообще, возбудить человека в прохвосте (иной только по должности прохвост, не по призванию).

В пятидесятые годы в районной больнице я несколько раз уходил с приема в поликлинике, чтобы срочно прооперировать одну молодую женщину с поддиафрагмальным абсцессом и перитонитом, который после выздоровления осложнился заворотом кишок (дали ей сдуру борщ и макароны, когда нельзя). Заведующий поликлиникой все это — на карандашик, материалец на конференцию, чтоб заклеймить. 'Так на конференцию пришла эта красавица-молдаванка, уже здоровая. Она плакала от радости и раскланивалась в аудитории каким-то своим молдаванским поклоном. И тогда все поняли, что ради этого стоило уйти с приема. А на словах они не понимают. Или даже — не принимают. (Отгораживаются — попроще.) И фраза у них любимая: «Я ничего не знаю». Значительно говорят, с гордостью. И когда это было, чтобы человек гордился тем, что «ничего не знает»!

— Я ушел с приема, чтобы спасти человека, я был у нее в животе уже пять раз, только я могу туда лезть в шестой и седьмой раз, неужели не понятно?

—Ничего не знаю. По графику вы должны быть в это время на приеме.

— Все ваши графики не стоят жизни этой женщины, будьте вы прокляты!

— Об этой женщине вы подумали, а о тех больных, которые записаны к вам на прием, думать не хотите?

— Эти больные не умрут, если придут завтра, а женщина умрет, ее срочно оперировать надо.

Больным я сказал: «Извините, товарищи, срочная операция. Кому перевязка — идите к сестре, остальные завтра». И люди понимают. В массе ни один даже шкурник не завоняет — одернут его. Уходят люди спокойно, все понимают. Только заведующий поликлиникой говорит: «У вас график, ничего не знаю». От слов словами отгородиться легко. А тут не слова: живая молдаванка в зале и слезы на прекрасном лице. И все пропало: и карандашик многоопытный, и материалец, собранный с умом. Тогда, будучи рядовым ординатором, я открыл для себя этот прием. Сегодня, в положении главного врача (именно в положении!!!), я опять применяю старый метод в различных вариациях.

Обращение к живому делу и демонстрация жизни как бы против смертяшки — это очень хороший прием. Почему-то утвердилось: «их» ничто не проймет. «Они» — чиновники от разных инстанций. Глаза у них рыбьи, души — собачьи. Да только все равно — они люди, и сроки, наверное, уже исполнились, раз они реагируют на живое. Не всегда, не обязательно, но все же… В конце концов, их можно даже воспитывать показом, повтором. Я вывесил у себя в кабинете фотографии больных, перенесших пластические операции. И среди них молодой и красивый парень, которому удалили в поликлинике какое-то неясное уплотнение на переносице. Гистолога не было — его тогда как раз финансисты «срезали», и тогда же, кстати, нельзя было исследовать узел, взятый у дочери самой ревизорши: отрубите голову человеку — у тени тоже упадет голова. Не имея гистологического анализа, начали этому парню облучать кварцем операционную рану, которая почему-то долго не заживала. А там был рак, под влиянием ультрафиолетовых лучей погнало опухоль во все стороны, к тому же этот «пассированный» кварцем рак не поддался рентгеновскому лечению, и гибель нависла над этим мальчиком. Опухоль сожрала слезный канал, двигалась на глаз и в глубину — на решетчатый лабиринт черепа. Я оперировал его вместе с глазником. Громадную, глубокую и очень неудобную для нас рану удалось закрыть лоскутом, который я повернул с волосистой части головы. Лоскут хорошо прижил, только волосы на нем растут. Приходится регулярно брить лоб, зато остаток аккуратно подстриженных волос формирует бровь. В общем, интересный случай. В какой-то мере моя гордость: все же все от него отказались.

Бухгалтерам, крушникам, ревизорам обязательно показываю фото на стене и рассказываю при удобном случае, как едва не погиб этот мальчик по их вине. Особенно хорошо они понимают не тогда, когда находятся на ревизии (хотя и в этом случае нередко доходит), полезно рассказать им при случайной встрече, когда они себя больше людьми чувствуют, людское тут лучше прививается. Надо им толковать, объяснять, втолковывать, одним словом, приручать их надо. Вот так я их годами приучаю к тому, чтобы гистолога не трогали. Только много их, плодятся сильно. За всеми не угонишься. А все равно гнаться надо. И не только за активными, которые разрушают, но и за пассивными, которые спят. Ах, как они спят, боже ты мой!