Змеиное гнездо - Томас Гиффорд

Тело было уже рядом, когда Тарлоу повернулся, как видно, почуяв неладное. Его коренастая фигура застыла, он всмотрелся в лицо мужчины, узнавая. Нож уже входил в его тело, разрезая мышцу плеча и с силой втыкаясь в левый бок, но человек с ножом вдруг поскользнулся и упал навзничь на мокрые камни, и тут над головами заревел, загрохотал поезд, сотрясая опоры моста; Тарлоу высвободился, уже понимая, что у него пробито легкое, что он слабеет, чувствует вкус крови во рту, понимая, как мало у него шансов спастись, а незнакомец скатился к плещущей воде, ударился головой о камень и выбросил вперед руку, коснувшись шляпы и головы Уоррингера.

Тарлоу дышал с трудом, в груди дьявольски болело, он скользил и карабкался по каменной кладке, не задумываясь куда, просто в надежде скрыться в объятиях темноты, сам не понимая как, выбрался на гребень, споткнулся на верхней ступени, поразившись, что забрался так далеко, и тут услышал, как тот сукин сын настигает, тяжело дыша; он знал этого сукина сына, знал его, Тарлоу показалось, он бежит, но миг спустя он понял, что ползет на четвереньках, впереди поднимался темный силуэт башни, словно незнакомая церковь, спасительное убежище. Он промок насквозь, и гром гремел, как орудия в давних боях, поезд гудел, и ему подумалось: если это последнее выступление Хэйза Тарлоу, то декорации что надо, и он чуть ли не улыбался, когда дополз до подножия пулелитейной башни и привалился к нему, словно вернулся домой после долой дороги…

И увидел над собой огромный плакат.

«Любимый сын Америки. Боб Хэзлитт из Айовы».

Красивое лицо, голубые глаза и серебряные седины, распроклятый белый шарф… И старый самолет взлетает на заднем плане… Боб Хэзлитт.

Тарлоу понимал, что у него меркнет в глазах. Над ним склонялся человек. Он взглянул в знакомое по давнему прошлому лицо. Человек смотрел на него сверху, просто стоял и смотрел, роняя капли.

Тарлоу тихо выдохнул:

– Господи боже, это ты… надо же… Я тебя помню по Бейруту. Тот грязный маленький бар… Какого черта ты… здесь делаешь?

– Жаль, что мне пришлось этим заниматься. Просто такая работа, только и всего. Ничего личного, Хэйз.

Тарлоу сглотнул, пытаясь рассмеяться:

– Тебе жаль… хорошая…

Человек опустился на одно колено.

– Расслабься, дружище. Просто расслабься.

Он прижимал правую руку к сердцу Тарлоу.

Этот знакомый человек почему-то показался Тарлоу спасителем, готовым бережно выдернуть его душу из умирающего тела и выпустить на свободу в ночь. Мысль понравилась. Он поднял взгляд, мимо Боханнона впившись глазами в гигантское лицо Боба Хэзлитта, в его притягательную улыбку, в глаза… Дружеское лицо приветствовало… Оно было последним, что увидел Тарлоу.

Не сильнее, чем постукивание кончиком пальца, он ощутил нож, доставший до его сердца.

Глава 2

Бен Дрискилл читал «Нью-Йорк таймс» и мрачнел.

Его удручало многое. Прежде всего, первая страница «Таймс» была почти целиком посвящена внутренней политике, разбору финального аккорда праймериз в Новой Англии и первой барабанной дроби по поводу предстоящего съезда. То же самое относилось к странице национальных новостей, к политическому комментарию, к самой передовице. Обвал политики. Перебор. Неукротимый пожар ярости, противоречивых версий, воинственной лжи. Политика стала совсем не той, какая помнилась ему по прежним годам – постоянные волны ненависти, от которых делалось тошно. Во всем – партийные интересы, каждая партия точит нож. После тесного столкновения с жизнью и смертью в политике своего отца, Хью Дрискилла, после собственного вторжения в политику Ватикана Бен Дрискилл полагал, что наелся политикой на всю жизнь. Он ни в коем случае не сказал бы, что интеллектуально или, если на то пошло, морально стоит над схваткой, вот только политика с каждым днем скатывалась все ниже. Теперь не то, что в 1860-х, когда кто-то где-то втихомолку мог обозвать Линкольна желтобрюхим шакалом-убийцей. Теперь подобное показывают по телевидению на весь мир. Все работает на средства массовой информации, все им подчинено. Смех смехом, но это уже не смешно.

А вторая причина для недовольства – то, что он не желал в этом участвовать. Его старый приятель по колледжу Чарли Боннер три с половиной года назад был избран президентом Соединенных Штатов. Бену, соответственно, пришлось принять некоторое участие в предвыборной кампании – иначе давней дружбе пришел бы конец. Чарли попросил помочь в сборе средств. Случилось несколько поездок по делам выборов с Чарли, тогда губернатором Вермонта, его семьей и приближенными. Бен поневоле стал для Чарли чем-то вроде набатного колокола, и отойти в сторону в разгар сражения было невозможно. А полгода назад его друг сделал перед Конгрессом громкое, отважное, но в равной степени обоюдоострое заявление. Чарли вел свой бой, за что Бен не мог его не уважать. И нес большие потери. Рейтинг поддержки так и завис в районе тридцати процентов, к тому же объявился новый кандидат на выдвижение, фыркавший ему в загривок в предвыборной гонке. В сущности, открыта большая охота. Национальная безопасность. Людей многое тревожит, и кое в чем они винят Чарли, но прежде всего их беспокоят сила и престиж Америки, а уж тут на Чарли валятся все шишки. Чертова уйма народу увидела настоящего мужчину в Бобе Хэзлитте. Однако Чарли верит в свою правоту. Он считает, что с точки зрения морали его позиция несокрушима. Он ясно высказал это Бену в том мартовском разговоре, когда просил его заняться разработкой стратегии кампании за переизбрание.

Никто из живых не знал его так давно, как Чарли. И Бен не удивился, когда Чарли поздно вечером заглянул к нему выпить и побеседовать о состоянии дел. Но предлагать помощь Бен не спешил, потому что сомневался и в политике, и в сопровождавшем ее шоу. В очень далеком прошлом в Нотр-Дам они играли в одной футбольной команде. Тот факт, что Чарли втянулся в политику и в конечном счете пробился в Белый дом, доказывал, что красавчики квотербеки оказываются удачливее, чем нерасторопные полузащитники – политика все чаще превращалась в конкурс красоты. Бен Дрискилл не возражал. Он так и не научился с легкостью идти на компромиссы, не достиг гибкости ума, необходимой, чтобы приспособиться к весьма извилистому пути ко всеобщему благу. Для политика он был слишком прямолинеен. В своей работе адвоката он придерживался тактики переговоров, старался по возможности примирять противников, избегал ссор. Он творил чудеса, не прибегая к трюкам и уловкам, необходимым политику любого уровня.

Чарли Боннер как-то сказал ему: «Ты, Бен, самый прямодушный ирландец, какого я знаю. Мне, президенту, нужен друг, который откровенно рассказывал бы, как обстоят дела и прямо говорил, что я дрянь – в том маловероятном случае, если я заслужу такое наименование. Мне нужен кто-нибудь близкий, кто мог бы пожелать мне поцеловать его в задницу и послать подальше – то есть кто-нибудь, для кого я ничего не могу сделать. Кто-то, кто бы во мне совершенно не нуждался. Список таких людей – короче некуда. Ты будешь тем посторонним, кому я могу доверять».

Чарли, кажется, не приходило в голову, что тем самым Бен перестает быть посторонним, и его неизбежно окружат завистливые соперники. Нашлись люди, утверждавшие, что Бен слишком успешно занимается политическими маневрами в пределах конторы Баскомба, чтобы питать искреннее отвращение к политике в целом – и возможно, в их словах был смысл. Он, несомненно, должен был унаследовать место, которое занимал в фирме Дрю Саммерхэйз. Однако он редко щадил чьи-то чувства или скрывал свои и открыто дал понять, как относиться к дальнейшему, после того как Чарли, к немалому удивлению Бена, был избран президентом. Ради окончательной ясности он даже отказался от приглашения на банкет в Белом доме. Однако в результате некого особого осмотического давления ему так и не удалось полностью уклоняться от политики – просто потому, что президентом стал его друг. И Бен точно знал, что если придется по-настоящему туго, постоялец Белого дома не замедлит разыграть карту «старых соратников по футболу». Но не одно это беспокоило Дрискилла, читавшего «Таймс». Третий повод для беспокойства – Бен сидел за старинным письменным столом в угловом кабинете на четвертом этаже небоскреба на Уолл-стрит, в котором размещалась почтенная фирма «Баскомб, Лафкин и Саммерхэйз», – крылся в самом сердце фирмы. Контора Баскомба давно стала силой, действующей за кулисами Демократической партии. Никто столь успешно не служил партии и народу, как правящий глава этой фирмы, великий Дрю Саммерхэйз, который, перевалив за девяносто, оставался «консультантом» и постоянным участником деятельности фирмы – а также Национального демократического комитета, где являлся почетным и заслуженным председателем. Что не слишком заботило бы Бена, не окажись Дрю волей судьбы ему вместо отца. После печальной кончины родителя и любимой младшей сестры, ставшей монахиней, фирма заменила Бену семью. Этих уз не ослабила даже женитьба на Элизабет. Много лет он обращался к Дрю Саммерхэйзу в поисках мудрости, поддержки, совета – и, в каком-то смысле, спасения. Попросту говоря, он любил и почитал этого человека, как никогда не любил и не уважал отца. А отсюда следовало, что Дрю неустанно пытался втянуть его в Большую Игру. В политику.