Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Я попробовал записаться во флот или военно-воздушные силы, но у многих ребят появились такие же соображения, когда армия стала дышать в затылок. В Чикаго квоты в эти войска были исчерпаны до июня включительно такими же, как я, выпускниками колледжей.

Казалось, ничего не оставалось, только бежать в Канаду. Мне не нравилась мысль о бегстве из своей страны, что кто-то должен будет заменить меня, если я исчезну. Поэтому я смирился с тем, что в конечном итоге мне от армии не отвертеться.

Я вернулся к родителям, чувствуя себя полным неудачником, и нанялся на завод в Баррингтоне — «Джуел Ти Компани» — упаковывать бутылки со средством для мытья посуды. Скучная работа приносила 2,81 доллара в час, больше, чем я зарабатывал журналистикой, если пересчитать на почасовую оплату.

Я собирался там работать до получения повестки, потом уволиться и насладиться последними деньками свободы. Я мечтал убраться из Баррингтона, в котором не происходит ничего опасного и волнующего.

Жизнь здесь, считал я, была проклята размеренностью и однообразием. Она казалась мне искусственной, и я устал от неё: от июньских карнавалов, от парадов в День независимости, от вечерних пикников, жужжания газонокосилок по выходным и журчания поливалок в прохладе летних ночей.

Баррингтон олицетворял то, что было мне ненавистно: мир, спокойствие и материальный достаток. Меня измучил вид старинных школ и дорогих домов Баррингтона; я устал от старых денежныж мешков, и на меня нагоняли тоску богатые супермаркеты, развалившиеся подобно свиноматкам, кормящим выводки здоровеньких поросят.

Я любил своих родителей, но не хотел быть на них похожим. Они прожили в Баррингтоне больше 25 лет, но немногое изменилось в их жизни. Та же работа, те же друзья. Иногда выходы куда-нибудь по вечерам. Варёные яйца на завтрак, макароны на обед и маленькая баранья котлетка на ужин, приправленная горошком и жареной картошкой. Экономия каждого гроша, чтобы свести концы с концами. Стрижка газонов летом и чистка дорожек от снега зимой.

Здесь приключением было найти хорошую книгу; волнением были выезды на рыбалку на север Висконсина летом и ловля своей нормы верхоглядов и щук.

Такая жизнь никогда не будет отвечать моим чаяниям.

Мне хотелось рисковать. Я считал, что человек, который не рискует раз за разом, уже умер внутри, и что избегать риска значит избегать жизни. Двигайся и расти — и у тебя будет жизнь, полная боли и радости, потому что её суть — рост и перемены. Мои родители избрали жизнь однообразную, без чего-то нового и неожиданного, без вызова и риска, без разрушения и созидания, без страсти и наваждения.

Если бы я мог столкнуться в жизни с какой-нибудь трудностью, это помогло бы мне избавиться от страха делать выбор.

Я хотел убраться подальше от начальников газонокосилок и командиров задних дворов. Я не укладывался в эти рамки. Почти все мои друзья укладывались, а я нет. И я знал, что никогда не впишусь в эту картину, хотя это был мой дом, в нём я вырос.

И вот однажды майским днём от Дядюшки Сэма пришло письмецо. Он сообщал, что у него есть планы на моё будущее.

Это был мой билет из Баррингтона — я его ждал…

Глава 3. «Иерархия отхожих мест»

«Самый настойчивый звук, слышимый на протяжении всей человеческой истории, — это дробь боевых барабанов».

Жизнь в 90-м батальоне приёма пополнений быстро превратилась в рутину. Подъём в 06.00, приём пищи, утреннее построение, на котором распределяли по боевым подразделениям. Потом — наряды на работу, и самым скверным был наряд на сжигание фекалий. В батальоне было несколько отхожих мест — фанерных коробок с двумя толчками; под каждым толчком — железная бочка, разрезанная пополам ацетиленовым резаком.

Имелись нужники для генералов, для офицеров, для рядового состава и для вьетнамцев. У каждого был свой нужник согласно рангу.

Вообще само существование такой иерархии туалетов смешно. Но так уж делаются дела в армии.

У офицеров были свои уборные, потому что им не нравилось садиться рядом с простыми солдатами. Это было не совсем прилично для офицерского авторитета. Это значило, что какой-нибудь рядовой мог застать врасплох полковника со спущенными штанами на толчке.

— Эй, полковник, дашь комиксы почитать, когда закончишь?

— Нет, сержант, я ими задницу подотру, не пудри мне мозги.

— Слушаюсь…

Так оно, может, и к лучшему: наши способности по заполнению бочек наверняка бы работали с перебоями, если б надо было садиться рядом с полковниками с прямой, как шомпол, спиной.

Получив наряд на сжигание говна, нужно было достать бочки из нужников, загрузить на грузовик, отвезти в специальное место и опорожнить.

Для этого бочки заливались дизельным топливом и поджигались. А ты стоял рядом, затыкал нос и ждал, пока туалетная бумага, обрывки газет и дерьмо не сгорит.

Потом хватал палку, совал голову в бочку и тщательно перемешивал остатки. Снова лил солярку и поджигал во второй раз.

Чтоб уж наверняка.

По завершении процедуры бочки возвращались на место, чтобы генералы, офицеры, рядовые и вьетнамцы снова могли их наполнить.

По всему Вьетнаму были понастроены такие вот уборные. Очень гигиенично и требовало меньше усилий, чем закапывать дерьмо в ямы.

Как сейчас помню клубы чёрного дыма из бочек и тошнотворный запах горящих фекалий, разносящийся по Лонг Биню.

Единственная разница между офицерскими и солдатскими уборными была в том, что у офицеров была туалетная бумага.

Солдатам же по утрам приходилось довольствоваться старыми выпусками «Старз энд Страйпс» — эта газетка печаталась в Токио для вооружённых сил США за рубежом.

Перемена в пище, чужой климат и вода вызывали у солдат либо запор, либо, наоборот, заставляли быстро бегать и часто приседать; такие недуги назывались «месть Хо Ши Мина». Кишкам не было облегчения; сфинктеры были либо закупорены, либо не закрывались вовсе. Какого-нибудь промежуточного состояния не существовало, и для достижения хрупкого баланса и регулярности, требовалось время.

Мочились мы в пристроенные к уборным и едко воняющие писсуары. Строились они следующим образом: в земле рылась траншейка, в неё укладывалась труба-футляр из-под ракеты — 3 фута в длину и 4 дюйма в диаметре — так, чтобы два фута выступали над землёй под углом, потом клались камни для закрепления трубы на месте; с одного края трубы крепилась проволочная сетка от окурков, и рядом крепилась табличка — «ПИССУАР ДЛЯ РЯДОВОГО СОСТАВА». Табличка были исписана изречениями посетителей:

Держись крепче — ты схватил за глотку Дядюшку Хо.

Да сосёт этот Вьетнам!

Эрнандес (на дембель 5-го октября 1967 г.)

Бубу я эту армию!

Мы херачим мудаков!

Каждый день в 90-й батальон автобусы привозили новобранцев, и скоро мы уже чувствовали себя «стариками».

— Сколько у тебя вэ-эс? — спрашивал Сейлор у новенького.

— Что это такое? — удивлялся парень.

— Как, разве ты не знаешь? «Время в стране»! Когда ты сюда приехал?

— Сегодня утром.

— Чё-о-о-орт! Sin loi…прости. Мне жаль тебя, солдат!

— Почему это?

— Потому что мне некогда с тобой болтать…ещё 361 день, и однажды после подъёма — извини — меня уже нет!

Мы обменяли «капусту» на сертификаты денежного довольствия — смешные деньги джи-ай, солдатский эквивалент денег во Вьетнаме.

Хождение долларов США было против правил: армия считала, что если доллары начнут вливаться во вьетнамскую экономику, это спровоцирует скачок инфляции в стране.

На легальном валютном рынке доллар стоил 118 пиастров во вьетнамской валюте. Однако по всему Вьетнаму процветал чёрный рынок, на котором можно было удвоить деньги, конвертируя «зелёные» в пиастры в сделках с сомнительными маклерами.

Время еле двигалось. Мы жили от построения до построения и ждали приказ о назначении в какую-нибудь пехотную роту.

Дождь начинался каждый день в 4 часа утра. Много воды и мало свежести.

В пять открывался клуб для рядового состава. Единственное место, куда можно было пойти после нарядов.

Нам выдали расчётные книжки расплачиваться за еду и выпивку. Пиво — «Баллантин» и «Сан-Мигель» — стоило пятнадцать центов за банку.

После нескольких банок пива некоторые начинали щипать вьетнамок-официанток за задницу и предлагали заняться «бум-бум». «Бум-бум» на появившемся во время войны жаргоне означало секс.

К семи часам появлялся вьетнамский ансамбль и исполнял попурри из американских шлягеров: «Одинокий бык», «Чёрное — это чёрное», «Моя девушка» и «Стриптизёрка».

Мы четверо — Сейлор, Саттлер, Сиверс и я — ходили в клуб каждый вечер и протирали штаны с парнями, которых знали ещё по курсу повышенной подготовки пехотинцев. Сдвигали столы, пили пиво, лопали бутерброды с яичницей, трепались о пехотной дивизии, в которую пошлют, и мечтали, как пройдём через войну и на родном берегу — может быть, даже в Сан-Франциско — закатим знатную вечеринку.