Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

– Я прочел вашу поэму «Мама и нейтронная бомба»… Вы знаете, учительница физкультуры на станции Зима была недалека от истины. Разрешите представиться – преподаватель географии и латыни дортмундской гимназии, ваш родственник – Густав Гангнус.

Затем он деловито раскатал рулон и показал мне мое генеалогическое древо по отцовской линии.

Самым дальним моим найденным пращуром оказался уроженец Хагенау (около Страсбурга) Якоб Гангнус – во время Тридцатилетней войны ротмистр императорской армии, женившийся в 1640 году в Зинцхейме на крестьянке Анне из Вимпфенталя. Его дети, внуки и правнуки были пастухами, земледельцами, скитались из города в город, из страны в страну, и, судя по всему, им не очень-то везло.

В 1767 году правнук Ханса Якоба – бедствовавший многодетный немецкий крестьянин Георг Гангнус, до этого безуспешно искавший счастья в Дании и разочарованно вернувшийся оттуда, решил податься на заработки в Россию вместе с семьей – авось повезет. В Германии в этот год была эпидемия какой-то странной болезни, и Георг, ожидая корабля, скончался в Любеке, оставив жену Анну Маргарету с восемью детьми – мал мала меньше. Но она была женщина сильной воли и, похоронив мужа, отплыла с детьми в Кронштадт, куда не добрался он сам, потом оказалась в лифляндском селе Хиршенхофе (ныне Ирши).

Анна Маргарета не гнушалась никакой черной работы, пахала, чистила коровники, стирала, шила и порой от отчаянья и женского одиночества запивала так, что однажды ее морально осудил сельский сход. Но в конце концов она поставила на ноги всех восьмерых детей. Им удалось выбиться из нищеты, но не из бедности. Все были крестьянами, мелкими ремесленниками, – никто не получил высшего образования, никто не разбогател.

Но внук Анны Маргареты – мой прадед Вильгельм – стал знаменитым стеклодувом на стекольном заводе Мордангена и женился на вдове своего старшего брата – Каролине Луизе Каннберг. В 1883 году у них родился сын Рудольф – будущий отец моего отца.

Этот хрустальный шар Вильгельм сделал в подарок новорожденному сыну. Однако Рудольф не захотел стать стеклодувом, как его отец, и в девятнадцатилетнем возрасте, блистательно сдав экзамены, поступил на математический факультет Московского университета. Он сам начал зарабатывать на жизнь уроками алгебры и геометрии.

С юности он был влюблен в знаменитую рижскую актрису Аспазию, которую называли латышской Комиссаржевской, и в архиве Латвийского театрального музея сохранилась их переписка. Но ему суждено было жениться не на ней.

Если бы еще тогда Рудольф Гангнус внимательно вгляделся в хрустальный шар, выдутый для него его отцом, Вильгельмом, возможно, он увидел бы сани с гробом, медленно ползущие по заснеженным улицам незнакомого ему сибирского города Тобольска, идущую вслед огромную толпу со слезами, полузамерзающими на щеках, и в этой толпе осиротевшую девочку Аню Плотникову, его будущую жену и мою будущую бабушку.

Она и подарила моему отцу неотразимые карие глаза и обезоруживающую мягкость.

Ее отец был любимый во всем уезде врач – Василий Александрович Плотников, которому за его медицинскую работу было пожаловано дворянство. Когда он безвременно скончался, его провожал весь Тобольск.

Матерью Ани и еще трех других осиротевших детей была Марья Михайловна Плотникова, в девичестве Разумовская, дочь сельского священника, закончившая Институт благородных девиц, моя будущая прабабушка, или, как я ее прозвал в детстве, бабушка Старка. По слухам, она была дальней родственницей романиста Данилевского и – через него – еще более дальней родственницей семьи лесничего из Багдади Маяковского.

Марья Михайловна оказалась с четырьмя детьми на руках в таком же положении, как некогда, в другом веке, – неизвестная ей Анна Маргарета Гангнус, с которой в будущем они окажутся ветвями одного и того же генеалогического древа, нарисованного дортмундским учителем.

Марья Михайловна переехала под Москву, устроилась на Кольчугинский инструментальный завод конторщицей, брала работу на дом и тоже, как Анна Маргарета, сама поставила на ноги всех детей.

Анна Васильевна поступила на курсы Лесгафта, Михаил Васильевич стал биологом.

Двух детей своих Марья Михайловна, к ее глубокому горю, пережила.

Александр Васильевич в двадцатилетнем возрасте застрелился от несчастной любви к цыганке.

Младший – Евгений Васильевич Плотников – был сначала комиссаром Временного правительства в Новохоперске, затем перешел на сторону большевиков, стал заместителем наркома здравоохранения Каминского.

Но все это было еще впереди, когда в 1909 году юная русская курсистка Аня Плотникова вышла замуж за Рудольфа Гангнуса и у них появились дети – в 1910 году мой будущий отец Александр и в 1914-м – моя будущая «тетя Ра».

Рудольф Вильгельмович прекрасно говорил по-русски, по-немецки и по-латышски, но, конечно же, был немцем.

Словом, учительница физкультуры со станции Зима отличалась незаурядным нюхом на немчуру.

Следовательно, когда во время войны я ненавидел всех немцев, я, сам того не ведая, ненавидел и своего дедушку Рудольфа, и его отца Вильгельма, выдувшего этот волшебный хрустальный шар.

Но главное потрясение было впереди.

Через дортмундского Гангнуса я узнал, что есть и другие, австрийские Гангнусы – потомки родного брата моего дедушки Рудольфа, банковского служащего Зигфрида, сразу после начала войны перебравшегося из Риги на родину «Сказок Венского леса».

Я шел на встречу с неизвестной мне родней в старинном венском кафе с опасениями – ведь они могли оказаться или не очень хорошими, или неплохими, но смертельно скучными людьми, с которыми не о чем разговаривать.

К счастью, они мне очень понравились: это были интеллигентные люди, но не снобистского склада – фармацевт, медсестра, инженер-строитель, который, кстати, как две капли воды был похож на моего сводного брата Володю, только чуть располневшего и поседевшего. Все они читали «Маму и нейтронную бомбу», откуда и узнали о судьбе российских Гангнусов и о моем существовании.

Разумеется, при встрече мы показывали друг другу наши семейные фотографии. Глава клана австрийских Гангнусов – восьмидесятилетняя Эрмина Гангнус, вдова брата моего дедушки Рудольфа, – вздохнула:

– Жаль, что Зигфрид не дожил до этого дня и не познакомился с тобой – вы бы подружились. Он был очаровательным карикатуристом, прекрасным резчиком по дереву, вообще у него была такая артистичная натура…

Всплакнув, она протянула мне фотографию моего двоюродного дедушки.

Я остолбенел.

С фотографии на меня смотрел стройный офицер гитлеровского вермахта с веткой сирени в руке и приветливо, хотя и с оттенком извинения, мне улыбался, как будто хотел сказать глазами: «Ну вот, мы наконец и познакомились… Мог ли ты представить во время войны, что у тебя есть такой родственник?»

Чуть запоздало поняв мои чувства, Эрмина смущенно убрала фотографию, быстро заговорила:

– Он так переживал, когда его мобилизовали… А что он мог поделать! Но, слава богу, его направили не в Россию, а в Италию… Ему там так понравилось, особенно во Флоренции… Его нельзя было вытащить из галереи Уффици. Он даже начал изучать итальянский язык…

В этом венском кафе я подумал, что когда-то на земле было совсем мало людей, с которых мы все начались, и, наверно, мы все – не найденные друг другом родственники. И любая война – это война гражданская, братоубийственная.

Как нырнуть внутрь хрустального шара родословной и коснуться кончиками пальцев его дна?

Да и может ли быть у него дно?

…Когда харьковчане выдвинули меня в 1989 году в Совет народных депутатов СССР, моя мама сказала:

– Кстати, попробуй найти в Харькове особняк своей двоюродной прабабки на бывшей Миллионной улице… Кажется, сейчас это улица Ленина…

Я так и обмер:

– Какой еще особняк? Какой прабабки?

– Четырехэтажный. Она когда-то жила там совсем одна с двумя сотнями кошек…

– Постой, мама… Ты же сама рассказывала, что твои предки в конце девятнадцатого века были сосланы из Житомирской губернии в Сибирь, на станцию Зима, за крестьянский бунт… Откуда же у простой крестьянки четырехэтажный особняк да еще и две сотни кошек? Зачем же ты мне сказки сказывала и про «красного петуха», подпущенного помещику, и про то, как до станции Зима наши предки добирались пешком в кандалах? – растерянно, оторопело бормотал я.

– Все правда – и «красный петух», и кандалы… – частично успокоила меня мама. – Только прапрадед твой, Иосиф Байковский, никакой не крестьянин. Он был польский шляхтич, управляющий помещичьим имением, но возглавил крестьянский бунт. Голубая кровь ему не помогла – кандалы на всех были одинаковые.

Итак, легенда о моем рабоче-крестьянском происхождении с треском разваливалась. Оказалось, что я и со стороны моего прадедушки Василия Плотникова, и со стороны прадедушки Иосифа Байковского – дворянин. Вот уж не думал не гадал…